что султан по-прежнему хранит молчание, Хайр-эд-Дин вдруг склонил свою гордую голову и повелел повесить троих и высечь еще десять своих матросов, чтобы успокоить жителей Стамбула.
Но раскаяние Хайр-эд-Дина явно запоздало, и с растущим ото дня ко дню изумлением он убеждался в том, сколь недолговечно счастье и переменчива удача в столице султана. Когда уже не было другого выхода, надменный флотоводец унизился настолько, что послал ко мне гонцов и пригласил меня на свой корабль, дабы потолковать о делах, в которых он, Хайр-эд-Дин, по его собственному признанию, совершенно не разбирается.
Однако, желая дать ему понять, сколь высокое положение я теперь занимаю и каким влиянием пользуюсь, я велел передать флотоводцу, что, если он хочет посоветоваться со мной, то двери дома моего для него открыты, но человек я весьма занятый и нет у меня времени бегать по всему порту, разыскивая там правителя Алжира.
Хайр-эд-Дин три дня в задумчивости поглаживал свою рыжую бороду, на четвертый же прибыл на лодке в мой дом, прихватив с собой старых моих приятелей — капитана Драгута[39] и еврея Синана[40], которые, как и сам он, были потрясены странным поведением султана. И глядя в изумлении на мраморные ступени причала и на прекрасный дом мой, окруженный великолепным садом, который террасами спускался к воде и в котором цвели, переливаясь яркими красками, чудесные цветы, хотя на дворе стояла уже поздняя осень, Хайр-эд-Дин с нескрываемой завистью воскликнул:
— Ну и город! Рабы живут тут в золотых дворцах и ходят в халатах с плеча султана, а бедный моряк, всю жизнь посвятивший тому, чтобы прославить на море имя Сулеймана, должен теперь ползать на брюхе, мечтая в награду за свои труды вымолить хоть одно ласковое слово!
С глубочайшим почтением поприветствовав Хайр-эд-Дина, я пригласил его в дом и усадил на лучшие подушки, велел поварам браться за дело и тут же послал за Абу эль-Касимом и Мустафой бен-Накиром, чтобы мы могли обсудить положение все вместе, как когда-то в Алжире.
Вскоре Абу и Мустафа примчались ко мне, и Хайр-эд-Дин велел принести из своей лодки тюки с товарами, после чего одарил нас слоновой костью, страусиными перьями, яркими шелками и серебряными кубками, украшенными итальянскими гербами. С тяжкими вздохами Хайр-эд-Дин вручил также каждому из нас по набитому золотом кошелю.
— Забудем обо всех наших распрях! — воскликнул флотоводец, проливая крокодиловы слезы. — Привезя вам эти подарки, я полностью разорился и не знаю даже, на что купить завтра корку хлеба. Не гневайся на меня, Микаэль эль-Хаким, что не узнал я тебя, когда ты пришел в порт меня встречать, но я был так ошеломлен торжественным приемом... К тому же ты очень изменился к лучшему.
Возблагодарив Аллаха, мы наелись, напились — и перешли наконец к делу.
Хайр-эд-Дин прямо спросил меня, что, побери всех шайтан, может означать молчание султана?
Я откровенно выложил флотоводцу все, что слышал в серале. Еще я добавил, что Хайр-эд-Дин напрасно разозлил морских пашей и оскорбил мягкого Пири-реиса, высмеяв его модели кораблей и ящики с песком. Ошибкой было и то, что Хайр-эд-Дин явился в Стамбул так поздно, ибо великий визирь уже выехал в Алеппо, без Ибрагима же султана постоянно осаждают морские паши, твердя, что Сулейман запятнал свою честь, взяв на службу пирата, в то время как в серале столько опытных мореходов! Паши нашептали султану, что Хайр-эд-Дину нельзя доверять боевых галер, ибо этот разбойник, как некогда его брат[41], исчезнет с ними в море и станет воевать не во славу ислама, а исключительно во имя собственных интересов.
Выслушав меня, Хайр-эд-Дин побагровел от гнева, принялся рвать свою рыжую бороду и наконец заорал:
— Какая подлая, мерзкая ложь! Всю свою жизнь я бился лишь во славу ислама! Всем этим пашам в шелковых халатах не мешало бы хоть раз самим понюхать пороху — это здорово прочистило бы им мозги! Да, черная неблагодарность вот награда храбрецам в этом мире!
В это время Джулия отдернула занавеску и вошла в комнату. На жене моей был наряд из золотисто-коричневого бархата, волосы же она убрала под золотую сетку, усыпанную жемчугами.
Притворившись испуганной, Джулия взмахнула рукой, словно хотела прикрыть лицо тонкой вуалью, и воскликнула:
— О Микаэль! У меня чуть сердце не разорвалось от страха! Почему ты не сказал мне, что у тебя гости — да еще такие дорогие гости? О чем вы так яростно спорите? До меня донеслись обрывки вашего разговора... И я могу вам дать хороший совет. Почему бы вам не обратиться к некой высокопоставленной и мудрой женщине, к словам которой прислушивается сам султан? Если вы действительно захотите это сделать, я за вас похлопочу. Откровенно говоря, я уже сейчас могу вам обещать, что вас ожидает самый милостивый прием. Вы можете рассчитывать на помощь и поддержку — если, конечно, смиренно склонитесь к стопам этой особы и если Хайр-эд-Дин вымолит у нее прощение за то тяжкое оскорбление, которое он ей нанес.
Хайр-эд-Дин в ярости вскочил на ноги и зло спросил, чем это он оскорбил султаншу Хуррем?! Не тем ли, что поднес ей драгоценности и роскошные ткани, которые стоили по меньшей мере десять тысяч золотых дукатов? Это, как ему кажется, должно удовлетворить даже самую требовательную женщину.
Но Джулия, засмеявшись, покачала головой.
— До чего же вы, мужчины, глупы! — заявила моя жена. — Один-единственный наряд султанши Хуррем стоит десять тысяч дукатов, и только на булавки она получает в год от султана в десять раз больше! Султаншу глубоко уязвило то, что ты подарил султану двести новых невольниц — будто в его гареме и так мало этих непотребных девок! Султан уже много лет не смотрит ни на каких женщин, кроме Хуррем, и она просто возмущена твоей глупостью. Но я заступилась за тебя и заверила Хуррем, что ты сделал это без всякой задней мысли. Просто ты — неотесанный моряк и еще не знаешь, как надлежит вести себя в серале.
У Хайр-эд-Дина всегда были глаза навыкате — а тут от изумления они едва не вылезли из орбит. Он подпрыгнул, как петух, и закричал:
— Я, великий знаток, самолично отбирал каждую из этих двухсот девушек для султанского гарема! Кожа их подобна растопленной амбре, и все они прекрасны, как райские гурии, — и почти столь же непорочны! Стало быть, я выбросил на ветер по меньшей мере сто тысяч дукатов, не доставив никакого удовольствия господину моему и повелителю,