в субботу тележонку ему починить. Вот и проканителился с ней Макар до полуночи. Кончил дело, присел на чурбак, достал кисет с табаком, протянул руку к горну от уголька прикурить, а в горне-то огонь сам собой пыхнул до потолка. Но это ещё не диво, а то диво, что посередь огня босая женщина стоит — не горит, от огня не отмахивается, будто не чует калёных углей.
Поначалу Макар подумал, вот-де, как ухлестался, аж блазнит![16] И сам себе не поверил бы, мало ли чего в эту пору может привидеться, кабы давнее поверье не всплыло в уме.
Подошёл поближе к горну, вгляделся: это же сама Горновуха.
Ещё в молодости наслышан он был от отца про неё. Горновуха нарочито приставлена батюшкой Уралом к кузнечному ремеслу. Велено ей славным мастерам потакать, нерадивых наказывать, чтобы худой славы про наш край они не чинили.
Испугался Макар. Неужто, мол, он согрешил, где-то совестью попустился и тем прогневил Горновуху?
Поклонился в пояс:
— Прости, матушка! За прибытком не гонюсь, ковать не ленюсь, делаю, на сколь уменья хватает. Да и без помощника роблю.
— Всё знаю, Макар, — промолвила Горновуха. — И не хаю тебя. А хочу я твою новорождённую дочку в крестницы взять. Чеканой её назови. И вот ей от меня подаренье.
Оставила ему в руке колечко-перстенёк, сама вмиг исчезла.
Хотел Макар рассмотреть, каков перстенёк, дорог ли он, да дрёма одолела и сон сморил.
Вроде бы и поспал-то немного, а когда поднялся от наковальни, уже рассвело. На свету оглядел Макар перстенёк — ни золотинки, ни серебринки, весь из железа. Только по всему ободку выбита надпись: «Наденешь — не снимешь, потеряешь — никогда не найдёшь!»
Что к чему — мудрёно! Не к мастерству ли наказ? Ведь коль пристанешь к ремеслу, то на весь свой век, а коль отстанешь, уменье утратишь и к мастерству охладеешь, так тоже прощай навсегда!
Окольцевали девчонку и, как велено было, Чеканой назвали. Агафья сначала заохала, имечко-де не деревенское, люди на смех подымут, а потом уступила.
Полюбилась Макару младшенькая пуще других дочерей. Те двое, Парунька и Дунька, постоянно возле материного подола, ей помощницы и послушницы, а Чекана с малых лет к отцу прилепилась. Прибежит, бывало, сядет у наковальни, с поковок глазёнки не сводит: одно ей покажи, про другое расскажи, третье дай руками потрогать.
Годам к семнадцати взросла она бойкой, проворной и востроглазой. Нередко становил её Макар к наковальне. Чуял, находится в ней большая способность. На иную поковку надо бы семь потов пролить, раз десять её в горне подержать, а Чекана примерится глазом, найдёт верное место и в два-три приёма сготовит.
Много женихов сваталось, она каждому напрочь отказывала.
Макар её не неволил. Паруньку и Дуньку замуж выдал, а о Чекане Агафье сказал:
— Пусть свободно живёт! Не зря, поди, она Горновухина крестница.
Хоть и помогала Чекана отцу безотказно, только стало приметно: простое кузнечное ремесло для неё, всё равно как одёжа не по плечу — узковато и тесновато.
Повлекло девку на искусные безделушки. Наловчилась по листовому железу картинки выбивать. Чудно у неё получалось! Первую картинку домой принесла, в простенок повесила. Родное ведь место: спереди отцова изба, рядом тополь, дальше плетень и колодец и везде зимний куржак[17]. Другая картинка ещё краше: осенний лес с прогалинками, в небе косяк журавлей.
Избегал Макар эти картинки нахваливать, а от сомнения не мог удержаться:
— Попусту время проводишь, Чекана! Ни прибытку, ни убытку от такого товара.
Но она так ответила:
— Это, тятенька, всего лишь зачин.
Не торопилась задумки свои выдавать.
Вскоре, на именины матери, поднесла ей в подарок брошку-застёжку.
Агафья — баба тёмная, сроду даже самых дешёвых украшений не нашивала, и то руками всплеснула:
— Как это ухитрилась ты?
Да и Макар с толку сбился: немыслимый труд! Надо же было как-то приладиться: без станка, без оснастки вытянуть железную проволоку тоньше конского волоса, сплести её, как кружево, из узора в узор, подставить под плетево ещё что-то, кое простым глазом не видно, хотя искрит оно там, будто угли в горне.
— И эта брошка тоже покуда зачин, — сказала Чекана.
После и отцу угодила. Он постоянно цигарками пальцы себе обжигал. Покуда собирался для курева трубку купить, Чекана сама изготовила, да не простую, как у других мужиков, а с выдумкой, со смешинкой. По виду — медный самоварчик: заглушка сверху, по бокам захватики, краник внизу. Мундштучок деревянный с медными ободками и врезками. Закуришь — сверху дымок, в самоварчике — бульк, бульк! Будто вода кипит.
Бакалейщик Анпадист навеливал Макару за неё два пуда муки, фунт сахару, четвертинку чаю и три аршина сукна.
По тем временам шибко была дорогая цена.
— Дочерью дарено и потому непродажно, — отказал Макар.
Шире-дале расходилась молва про Чекану.
Добрая слава родилась, но вслед за ней злая зависть явилась.
Донеслась молва до попа. Тому до крайности надо было церковное кадило[18] поправить: он ведь без кадила, что чёрт без хвоста!
Призвал поп Макара к себе.
— Возьмись и к завтрему почини!
У кадила донышко прогорело, на крышке дыра.
— Нет, батюшко, не починить!
— Девке своей поручи. Она, сказывают, у тебя мастерица.
— И её не стану конфузить, — отказался Макар.
Поп ногами затопал:
— Прокляну, коль ослушаешься!
Принёс Макар эту рухлядь в кузню, голову опустил. Что делать? Проще взять бы кувалду, одним махом кадило разбить — и на свалку!
На ту пору Чекана пришла. Так и эдак осмотрела попову утварь, ногтем поковыряла и, слова не говоря, бросила в кучу ржавого железа.
— Ступай, тятенька, домой! Я одна тут управлюсь. Не придётся попу нас корить и на всю округу ославить.
Напролёт с вечера до утра маялся Макар дома на полатях, выходил из избы, порывался