и греческого языков. Немалая роль в формировании мировоззрения Владимира Ульянова принадлежала Фёдору Михайловичу Керенскому, который много лет возглавлял гимназию. Как вспоминал А.Н. Наумов «он был директором активным, отзывчивым, во все вникавшим, за всем лично наблюдавшим… Враг лжи и притворства, Керенский был по существу человеком добрым и справедливым. Образованный и умный, он являлся, вместе с тем, исключительным по своим способностям педагогом. Мне посчастливилось попасть в классы пятый и шестой, в которых, помимо директорства, он нёс обязанности нашего воспитателя, одновременно состоя учителем словесности и латинского языка…Свои уроки по словесности он, благодаря присущему ему таланту, превращал в исключительно интересные часы, во время которых с захватывающим вниманием заслушивались своим лектором, для которого в эти часы не существовало никаких официальных программ и учебников с обычными отметками чиновников-педагогов: «от сих до сих». Благодаря подобному способу живого преподавания, мы сами настолько заинтересовывались предметом русской словесности, что многие из нас, не ограничиваясь гимназическими учебниками, в свободное, время дополнительно читали, по рекомендации того же Федора Михайловича, все относившееся до родной словесности. Девизом его во всем было: «поп multa, sedmultum» («не много, но многое»). Так он требовал при устных ответах, того же он искал и при письменных сочинениях, к существу и форме коих он был особенно строг. Благодаря этому Федор Михайлович приучил мыслить много, но высказывать и писать лишь экстракт продуманного в краткой, ясной и литературной форме».
Очень любили гимназисты и уроки латинского языка, на которых они вместо зазубривания грамматики усваивали язык при чтении классиков. «Он не задавал нам известные уроки, а, приходя в класс, брал сочинения Овидия Назона, Саллюстия, Юлия Цезаря или др. и давал кому-нибудь читать а livreouvert (с листа, экспромтом), лично помогая, когда нужно, переводившему, и попутно объясняя содержание читаемого в таких увлекательных рассказах и ярких красках, что все мы в конце концов сами напрашивались на подобное чтение. Вместо мертвечины, получался интересный живой предмет ознакомления с древней Римской историей и литературой по подлинным источникам». И всё же для многих одноклассников, особенно языки, представляли большую трудность. А вот Володе с его развитой памятью они давались легче. С удовольствием он приобщался и к истории Римской империи, Аттики. Знакомство с творениями великих философов, изучение форм государственного устройства, перипетии политической борьбы тех эпох – всё это оставило заметный след в его памяти и, в определённой мере, повлияло на разработку им, в дальнейшем, плана переустройства российского государства.
Кроме чтения, гимназических впечатлений и общения со сверстниками, с преподавателями самым прямым образом на формирование мировоззрения Владимира влияла и окружающая действительность.
В первую очередь – его родной город Симбирск.
Известно о нём немало. Мы знаем, какими были его улицы, что за знаменитые люди на них жили, имеем представление о занятиях симбирян. Но пробовали ли мы проникнуть сквозь толщу времени, чтобы уловить ту психологическую ситуацию, спектр и глубину чувств и страстей, которые питали души людей той эпохи, под таинственными покровами которой творились характеры и судьбы современников Володи Ульянова и его самого тоже?
Между тем тогдашний Симбирск был типичным губернским городом, в котором слились все характерные реалии России конца предреволюционного века: и хорошие, и плохие. В XIX веке он был небольшим, пыльным, тихим, патриархальным. Но именно здесь, вдали от столичных страстей и суеты, время текло особенно размеренно и тягуче, оно было словно законсервировано. Вся жизнь города шла чинно, по издавна заведенному порядку: сверкали позолотой куполов многочисленные храмы, в губернской канцелярии величаво перекладывали со стола на стол важные бумаги, по улицам в повседневных хлопотах шествовали мещане, ремесленники, пугливо озирались заехавшие по делам в город крестьяне, зазывали жаждущих кабаки и иные питейные заведения, на облучках экипажей сидели извозчики…
С высоты сегодняшнего дня сложно представить все грани и перипетии жизни людей, которые жили в Симбирске в позапрошлом веке. Но в ней, как и сейчас, было все: и радость, и горе, и тяжкий труд, и разгульное веселье праздников, и минуты душевного подъема, и часы разочарований. Но, если попытаться емко охарактеризовать самое существенное в симбирском бытии того уже далекого века, то за патриархальными нравами и внешней размеренностью будней можно увидеть незыблемую, гнетущую непреодолимость реалий сложившейся жизни, в которую были буквально вплавлены и жесткие сословные рамки, и унижения человеческого достоинства, и нищета, и жестокость, и просто несправедливость. Копейка была строго копейкой, а рубль – рублем: никаких отступлений от вековых, прочно утвердившихся нравов и традиций, никаких столичных вольностей. Каждый поступок, каждый шаг и даже каждую мысль или мечту человека определяла острая и непреодолимая социальная грань. Привилегированным же сословиям нужды и действительные страдания народа были неинтересны: известно, что при подготовке проекта крестьянской реформы большинство симбирских дворян высказались за самые плохие для бывших крепостных условия выкупа земель. У них были свои проблемы, в решение которых они и были погружены. А что народ, подумаешь… стерпит… Все это, пусть иногда причудливо, но с фатальной неизбежностью трансформировалось в безнадежно-обреченное терпение народа, который говаривал себе в успокоение: «Бог терпел, и нам велел… По грехам нашим… Отстрадаем…». Народ терпел, а «над всем этим губернским людом, – писал И.А. Гончаров в очерке «На родине», – царила пустота и праздность».
В то же время, с самого момента основания в середине XVII века город впитал в свою плоть и кровь устои основательности, размеренности, надежности, которые все вместе и рождали у былых симбирян ощущение собственной «крепости», готовности стоять на страже своей державы. К тому времени, когда здесь жила семья Ульяновых, давно уже не оставалось ни стен, ни башен былой крепостиXVIIвека, но дух и ощущение КРЕПКОСТИ, обязанности и долга быть верным и надежным оплотом страны жили в провинциальном Симбирске прочно.
Не изэтих ли чувств сыновней любви и личной причастности к судьбам Отечества родились здесь истинно патриотические умонастроения писателей И.А. Гончарова, А.С. Неверова, поэтов Н.М. Языкова, Д.Н. Садовникова, Д.Д. Минаева, героя-партизана Д.В. Давыдова и многих других симбирян, всю жизнь стремившихся ставить интересы государства российского и его народа превыше собственного благополучия, личных интересов?
Не может быть и сомнений, что такими же чувствами и мыслями руководствовался и Владимир Ульянов при выборе судьбы. Известен любопытный случай, о котором вспоминал позже всё тот же А. Н. Наумов. В 1878 году, когда он, как и Володя Ульянов, учился в гимназии, завершилась русско-турецкая война, в которой Россия выступила в защиту Болгарии против Османской империи. В обществе, да и в семье Ульяновых, отношение к ней было сложным. С одной стороны – как не помочь братьям-славянам, с другой – очень уж