из-под лимонада, закупоренная вместо пробки свернутой бумажкой. Небрежно приклеенная волнистая этикетка у основания горлышка сообщала подзабытое из детства: “Напиток Золотой Ключик”.
– Я не понимаю.
– Кто-то романтичный назвал бы это ключом от рая, кто-то – ключом от клетки. Со своим вариантом я пока не определился.
– Вы открыли мне новый аспект, – задумчиво проговорил Каганер. – Вы хотите сказать, отсюда есть выход?
Савельев забрался с ногами в койку, повозился там несколько секунд, устраиваясь, потом заговорил:
– Нам обоим очевидно, что Вселенная это не мир, но набор, система миров, пронизанных связью. В этом здании нет чуланов, нет тупиков, а лишь анфилады комнат. Выход есть всегда, вопрос лишь в том, как его найти.
– По ту сторону выходом была смерть, – прошептал Каганер, – и процессом можно было управлять… логично предположить, что и здесь…
– Самоубийство? – насмешливо спросил Савельев. – Валяйте. Я вдоволь с этим наигрался. Для начала предлагаю просто задержать дыхание…
Он с интересом уставился на Каганера, наконец не выдержал, прыснул:
– Друг мой, видели бы вы себя со стороны…
– Это… это феноменально, – восхитился Юрий Львович после тщетной попытки вызвать у себя удушье. – Выходит, нам и кислород здесь не нужен?
– Элементарная логика, мой друг. Питание и дыхание взаимосвязаны, их общая цель – добыча энергии. Вы ведь понимаете, что источник энергии здесь иной?
Каганер уставился на физика; до него кое-что дошло:
– Мы не едим, мы не дышим, нам не нужен туалет, мы даже не можем себя убить… Позвольте, а люди ли мы вообще?
Савельев издевательски зааплодировал:
– Очаровательно. Душа Каганера в поисках самоидентификации. Проснитесь же, Юрий Львович, вы больше не биологический объект.
***
Каганер не двигался – час или два, какая разница? Ведь и время не двигалось в кинобудке, не плыло, не струилось, не рвалось – висело себе облачком в ненастоящем воздухе, словно морозный выдох Кая, собравшего таки из льдинок свою вечность.
Каганер, неподвижный в неподвижном, смотрел туда – на белое поле, где из засеянной им вчера холодной улыбки вот-вот проявится он, слабый всход его фантазии, бледный квёлый росток. Когда экран вспыхнул, Юрий Львович зажмурился от остроты узнавания.
– Привет, Джул, – сказал он, не раскрывая глаз.
– Как ты узнал? – спросила она.
– Я понял это вчера, по первому кадру. Не спрашивай, как.
– Здравствуй, Юра.
Он решился и посмотрел сквозь квадратное окошко.
– Ты как всегда прекрасна.
– Мы оба знаем, что это не так.
Каганер усмехнулся:
– Ты всегда так говорила. Похоже, ничего не меняется?
– Нет. Ты так и не научился делать комплименты.
– Не научился.
– Ты ведь помнишь, что ты сказал тогда в горах, в первый день?
– Да. Ты была в таком лыжном свитере, и ещё эти косички…
– Жуть.
– И я сказал: “Как хотел бы я посмотреть на горы вашими глазами”. А ты медленно так повернулась, как только ты умеешь, и с арктическим холодом в голосе: “А вы не боитесь моими глазами посмотреть на себя?”
– Ты рискнул, сукин ты сын.
– Да. И не пожалел об этом.
Изображение на экране качнулось и расплылось. Каганер легким напряжением внимания вернул картинке резкость.
– Я пока не научился, – сказал он виновато.
– Научишься, и быстро. Ты ведь всегда мечтал о таком инструменте.
– Знаешь, я сдружился здесь с Савельевым, с тем самым. Он верен себе даже здесь, строит теорию Рая, кучу бумаги исчертил. Он считает, что души, все мы, – что-то вроде резервных копий личностей, запущенных в эмуляторе…
– Интересно, а что об этом думаешь ты?
– Утром я поспорил с ним. Я сказал, что если уж струны, то пусть Бог играет на них – миллиардами пальцев на триллионах струн. Мне нравится думать, Джул, что ты – мелодия.
Она засмеялась. Когда-то, давным-давно, он совал ей кольцо, краснея, и смех тогда был точно таким; Каганера окатило жаром. Джул сказала:
– Мне даже не нужно угадывать, что именно ты хотел бы услышать.
– Я предсказуем, да.
– Beautiful Scarlet, get your feet on the ground, – напела она тихонько.
– Beautiful Scarlet, there is a tear in your eye, – продолжил он дрогнувшим голосом.
– Только не говори мне, что хранил верность всё это время, – сказала Джул насмешливо.
Каганер вспомнил кое-что и скривился:
– У здешней любви нет ни вкуса, ни запаха; здешняя любовь не перехватывает дыхания даже с галстуком на шее.
Она отсмеялась и спросила:
– Что станешь делать?
– Сниму фильм. Разумеется, с тобой.
– Есть сценарий?
– Как раз работаю над ним. Как тебе – бенефис Юлии Светлицкой?
– Что-то новенькое. Пробуешь себя в неисследованных жанрах?
– Давно пора, согласись. Представь, я проведу тебя через цепочку образов. Скажем, нимфетка Юленька в начале, сама неискушенная невинность…
– Ага, с косичками, в лыжном свитере.
– Да. Потом Юла, бунтующая девушка-рокер…
– С бас-гитарой и тату? Годится.
– Вот, заструилось, Джул. Плывём дальше: романтичная Джульетта; так и быть, на роль Ромео возьмешь кого захочешь.
– Этот пункт пропишем в контракте, Каганер.
– Безусловно. С годами, Джул, приходит мужская мудрость.
– Дальше повзрослевшая Джулия – этакая Моника Беллуччи?
– Мне нравится ход твоей мысли… И ещё классическая Юлия – римская матрона с внешностью мраморной статуи и темпераментом гетеры.
– Это будет твой лучший фильм, Каганер.
– Погоди, я не закончил. Ещё прибавим экзотики, скажем, как тебе Ю-ли, хозяйка опиумного притона? Протянешь мне нефритовую трубку?
– Если дотянешься. И каков же мой финальный образ?
– Юлианна. Дива. Богиня.
Они замолчали. Картинка снова поплыла, будто там пошёл дождь. Потом Каганер сказал:
– Савельев верит, что между мирами есть переходы. И у меня есть вечность, целая прорва времени. Я до тебя дотянусь, рано или поздно.
– Зачем, Каганер?
Он пожал плечами:
– У мужчины такое не спрашивают, Джул. Такова наша природа: мы всегда ищем одно и то же – любовь с запахом и вкусом.