и логикой, согласитесь.
Тут Каганер позволил себе засмеяться:
– А вот это всё, – он развёл руками, – по-вашему, коррелирует?
Савельев посмотрел на него снисходительно:
– Как учёный я сохраняю рациональное отношение к действительности и пытаюсь её объяснить. Давайте же, Юрий Львович, разбираться вместе. Скажем, вы остроумно сравнили наш здешний мирок с Мосфильмом, явно намекая на… э… гомогенный этнический состав популяции, а также, не менее остроумно, указали на его сходство с постановкой, то есть с фильмом…
Каганер – сама скромность – кивнул.
– Возможно, – продолжил физик, – у вас уже есть теория для объяснения данных наблюдений?
– Кхм, мне кажется очевидным, что это место, этот мирок – с вашего позволения, профессор, locus iste… вы ведь не возражаете против латыни? – является вторичным по отношению к привычному нам земному миру. Здесь всё создано по явно земным лекалам, причём очень специфического свойства, в соответствии со вкусами здешних обитателей, относящихся к определённой общности…
Савельев, смотревший на Каганера с удовольствием, поднял палец:
– Советских людей, Юрий Львович, советских людей.
– Да, конечно. Если сказать попросту, это место…
– Locus iste, друг мой, проняли вы меня своей латынью.
– … является родом проекции.
Савельев вскочил с кровати в восхищении:
– Вот. Я в вас не ошибся, – он принялся вышагивать кругами по комнате. – Проекция, именно. Знаете, я долго думал, никак не мог понять, отчего здесь всё такое… э… ретро-советское, но потом понял. Locus iste – это проекция коллективного неосознанного представления о том, как подобное место должно выглядеть. Понимаете? Вот вы, Юрий Львович, как себе рай представляли?
Каганер в очередной раз пожал плечами:
– Да никак не представлял… смутное что-то… место отдохновения.
– Воот, именно! – почти завопил Савельев. – Отдохновения! А с чем у среднего советского гражданина ассоциировалось такое место, а, я вас спрашиваю?
– С курортом, – прошептал Каганер.
***
Парк, тенистый и запущенный, каким и полагается быть старому парку, полному листьев и гладких каштанов под ногами, шумел кронами вокруг. Юрий Львович стоял, заложив руки за спину, и с пристрастием изучал афишу. Здешний клуб оказался устроенным на манер летнего кинотеатра – вместительный павильон с условными решетчатыми стенами. Два щита перед входом лаконично, решительно и симметрично делили окружающий мир на СКОРО и СЕГОДНЯ. И пока будущее, представленное пустым СКОРО, было ожидаемо неопределенным, свежая афиша на втором щите наполняла сегодня каким-никаким смыслом. Заложив руки за спину, Юрий Львович в который уже раз перечитывал: СЕГОДНЯ ПРЕМЬЕРА Ю.Л. КАГАНЕР. К броскому аншлагу пририсован был гуашевый человек – очевидно, он самый, Ю.Л. Каганер. По версии художника, Юрий Львович напоминал одновременно задумчивую голову профессора Доуэля и Гойко Митича в образе Чингачгука.
– Нравится? – спросил его голос за спиной.
Каганер обернулся. За спиной стоял Ионыч и глядел попеременно на него и на плакат.
В авторстве афиши не было теперь никакого сомнения.
– Очень нравится. У художника, безусловно, талант.
Мимо них, поодиночке и парами, проходили отдыхающие. Перед входом образовалась нетерпеливая шумливая толпа.
– Гляди, Львович, сколько народу на тебя пришло.
Каганер присматривался к происходящему с опаской.
– Ладно, и что дальше?
– Отпирать пойдём, – сказал Ионыч, – время. Уважаю точность.
Гремя ключами, сторож проследовал к дверям, Юрий Львович не отставал ни на шаг.
С разных сторон на него глазели и перешептывались. Ионыч открыл, и жаждущие искусства устремились в зал.
– Э, нет, – схватил Каганера за рукав Ионыч, – тебе не туда.
Влекомый сторожем, Юрий Львович поднялся по лестнице и остановился перед железной дверью с табличкой “Посторонним вход запрещен”.
– Ну, вот, теперича ты не посторонний, – сказал Ионыч, отпирая.
Пока сторож возился с ключом, Каганер с удивлением понял, что за все годы, за всю разъездную свою киношную карьеру он ни разу – ни одного – не входил в такую комнату.
В пустой кинобудке было темно и тихо. Через квадратное окошко в дальней стене до Каганера донёсся шум из зала – там топтались, хлопали откидными сиденьями и громко шептались. Он живо вспомнил, как, бывало, в детстве с тревогой оглядывался на такое окошко, что маячило за спиной опасной амбразурой; вот и теперь он заглянул в него – со своей стороны – с необъяснимым волнением: белое полотняное поле расстилалось там.
– Засей его, – тихо сказал Ионыч.
Каганер дёрнулся, как от удара. Сейчас только понял он, что проектора в будке не было; впрочем, на всём “Небе” провода и прочие признаки электрификации отсутствовали напрочь.
– Но как? – спросил Каганер в недоумении.
Ионыч тихонько подтолкнул его к окошку, из сумрака придвинул стул. Каганер сел напротив амбразуры, и две тяжелые шершавые ладони легли ему на лоб.
– Просто смотри туда, смотри и думай. Поплачь о себе, если хочешь.
В зале свистнули и захлопали.
– Пора, Львович.
Дверь кинобудки захлопнулась с железным лязгом. Теперь он один.
– Кхм, – неуверенно прочистил горло Каганер.
Экран в зале немедленно вспыхнул, засветился, запузырился рваной плёнкой. Его растерянное лицо появилось в центре.
– Это поразительно, – сказало лицо Юрия Львовича на экране и сделало смешную гримасу.
В зале засмеялись.
– Это мужик с пляжа, – сказал кто-то громко.
– Да, – подтвердил Каганер, – разрешите представиться, меня зовут Юрий Львович, и я…
– Алкоголик, – добавил прежний дурашливый голос. Вокруг засмеялись и зашикали.
– Нет, – сказал Каганер, – не бывал я трезвее, чем сейчас, за всю свою жизнь.
И, похоже, пришло время её судить. Я готов.
И он принялся вспоминать, рассказывать, смеяться и плакать. И люди в зале увидели его раскадрованную жизнь, засмеялись и заплакали вместе с ним, вплоть до самой его смерти.
– Знаете что? – спросил он, когда экранный Ионыч запер за ним ворота. – Давайте я вам настоящее кино покажу. Хотите?
Это было чем-то новым здесь. Люди перед экраном замерли, потом зашумели, потом захлопали.
– За свою жизнь я снял всего один стоящий фильм, и так уж получилось, что на экраны он не вышел. Сейчас я наконец это исправлю.
Каганер глубоко вдохнул и сосредоточился. “Мотор”, – скомандовал он себе и отпустил заглавные титры. Музыка полилась в зал, и Юлия, его вторая жена, улыбнулась ему холодно, словно предвидя исход, и подала первую реплику.
***
– Говорят, вы были сегодня в ударе.
– Отчего же не пришли?
– Прилюдные исповеди – не мой жанр.
– Так вы не ходили? В первый свой день?
– Ходил, конечно. Это был скучнейший вечер в истории Вселенной; я излагал основы релятивизма.
– И как зал?
– Неистовствовал.
Каганер засмеялся.
– Вот, возьмите. От растроганного Ионыча.
Он протянул Савельеву пакет. Физик отложил свой блокнот и осторожно принял посылку.
– Что такое – это лекарство? – тихо спросил Каганер.
Савельев улыбнулся:
– Вы же видите, здесь написано…
На столе перед ними стояла бутылка