Ежеминутная опасность, что болезнь наследника обострится, вынудила Павла Ивановича сутками пропадать во дворце, не видясь с дочерями. Однажды во время беседы император сказал ему:
— Я слышал, дома вас ждут очаровательные близнецы. Приводите их к нам, я уверен все будут от них в восторге.
Павел Иванович очень удивился такому предложению, но отказать не посмел. Перед визитом отец провел обстоятельную беседу с восьмилетними дочерями и настращал их вести себя тихо, не озорничать, не вводить в заблуждение, кто из них Лиза, а кто Саша, и говорить, только если их о чём-нибудь спросят.
Во дворце девочки ожидали увидеть огромные залы с шелками, золотом и каменьями, а ещё трон, где будут восседать царь и царица. Но вместо этого их привели в уютную, светлую комнату и представили таким непривычно обыкновенным, без всякого налета величия, людям, что и не верилось, будто это и есть император с императрицей.
Появление близнецов с рыжими кудрями и веснушками, похожих друг на друга как две капли воды, обрадовало княжон, особенно младших — ровесниц Лизы и Саши. Дети принялись за игры, пока их не позвали на чай к столу. Тогда-то близнецы и увидели старца Григория. С интересом дети слушали его речи, такие простые и понятные, как у тёти Агапеи.
На прощание старец ласково посмотрел на близнецов, погладил их по головкам и сказал:
— Жизнь долгая долгими страданиями полна. Живите, чада, с Богом в ладу, тогда и в житье нескончаемом будет вам отрада.
Девочки мало что поняли из этих слов, кроме напутствия усердно молиться и хорошо себя вести.
Павел Иванович же заметил, как не понравилось императрице это пророчество о долгих годах жизни его детей — уж очень она была ревнива к чужому семейному счастью. Поговаривали, что даже с сестрой императора она держалась холодно только потому, что у той было шестеро сыновей.
Так или иначе, а больше Лизу и Сашу во дворец не приглашали. Да и самого Павла Ивановича отныне всё реже просили посетить больного наследника.
4
Что-то странное происходило в небе летом 1908 года. В вечерних сумерках появлялись странные облака, такие высокие и далекие, что и представить себе невозможно, где они начинались и заканчивались, а небосвод перед заходом становился слишком ярким. Когда солнце клонилось к горизонту, вокруг него возникала сияющая дуга и два маленьких солнца вспыхивали на её боках.
Странные атмосферные явления над городом продолжались несколько дней. Агапея крестилась и причитала, что это небеса карают грешников за революцию, и скоро наступит конец времен. Павел Иванович наказал ей не пугать детей и самой успокоиться.
Через неделю из газет доктор Метц узнал, что в Сибири упал метеорит.
— Вот видите — нравоучительно говорил он Агапее, — а вы боялись. Всего лишь небесное тело.
— А с чего бы какой-то каменюке с небес на нас падать? Знамение это, знамо дело, за грехи наши. Три солнца на небе были и в кровавое воскресенье.
Павел Иванович не стал бороться с суевериями и объяснять полуграмотной крестьянке природу небесных тел и оптических явлений, а просто погрузился в чтение газеты.
Но её слова растревожили в нём гнетущее ощущение чего-то тягостного и неминуемого. Это походило на ожидание бури, предвкушение шторма, который вскоре сметёт всё на своём пути — именно это он видел в лицах своих студентов, молодых людей, которым опостылело жить по вековым порядкам отцов и дедов. Они не просто ждали перемен, а готовы были их исполнить. Но чём станет их новый мир, Павел Иванович не решался даже представить. Чувство, что грядёт перелом, после которого всё изменится и уже не вернется на круги своя, не покидало его.
Тяжёлые дни наступали и для самого доктора Метца — неумолимо приближалась дата векового юбилея его деда. За свои сто лет профессор Книпхоф успел пережить всех своих детей и потому ждал на торжества в свою честь пока ещё здравствующих внуков и правнуков.
В тягостных думах доктор Метц со своими дочерями и их нянькой выехал в Мюнхен. Он не хотел возвращаться в этот город, оттого что не желал вновь попасть под жесткий надзор деда, из-под которого вырвался лишь двенадцать лет назад, укрывшись в России. Невольно Метц принялся вспоминать всю свою жизнь и понял, что кроме Хельги ничего лучшего в ней не было, а сейчас нет ничего важнее дочерей.
Для девочек же поездка в Германию стала настоящим приключением, впрочем, как и для их тёти Агапеи. Незнакомая страна, множество незнакомых людей, и все приходились близнецам то дядьями, то кузенами. Но главное, все они говорили на другом языке. Конечно, дважды в неделю Лиза и Саша рассказывали урок учительнице немецкого языка. Но одно дело учиться, а другое — разговаривать по-настоящему, а не с учительницей.
Но самое главное удивление ждало девочек, когда они впервые увидели свою троюродную тётю Иду. Сёстры не знали свою мать, даже фотографии от неё не осталось, но она всегда представлялась им такой же, какими были они сами, какой оказалась и тётя Ида — невысокого роста, зеленоглазая с рыжими кудрями и веснушками на круглом лице. Поразительное сходство удивило и всех собравшихся на торжестве родственников.
— Да, — сипловато протянул профессор Книпхоф, — как же похожи на мою покойницу-жену. Одна порода.
Прадедушка оказался маленьким полноватым старичком в круглых очках. Ходил он медленно, опираясь на тросточку, и постоянно шаркал. Волосы его были абсолютно белые, а за густой бородой еле проглядывало лицо. Было в прадедушке что-то страшное и до дрожи пугающее. Он совсем не выглядел как милый старичок.
Отец никогда не говорил Лизе и Саше, чем занимается их прадедушка. Зачем же понапрасну пугать девятилетних девочек? А ведь профессор Книпхоф был анатомом, известным на всю Европу специалистом в своей области. Как и философ Николай Фёдорович, Книпхоф любил костерить теоретиков и превозносить практиков, только делал это куда агрессивнее и с азартом. И не мудрено, ведь он успел застать времена, когда патологическую анатомию человека брезговали изучать тщательно, больше полагаясь на общие заключения. Восемьдесят лет своей жизни Книпхоф провёл в моргах, на кладбищах и в анатомических театрах, доказывая, что человеческое нутро порой выглядит совсем не так, как о том привыкли думать. Он занимался только тем, что резал мертвые тела, извлекал из них внутренности, описывал их и обучал этому ремеслу других.
Но пока девочки ничего этого не знали, хотя один вид деда заставлял их сердечки сжиматься в невнятном страхе.
Доктор Метц и сам инстинктивно сторонился собственного деда, но разговора тет-а-тет не избежал. Главным образом старика интересовало лечение цесаревича. Но услышав, что внук уже давно этим не занимается, Книпхоф просто взорвался от негодования, отчего Метцу стало не по себе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});