Читать интересную книгу И умереть некогда - Поль Виалар

Она отстранилась от него. Порыв нежности прошел, — она, видимо, приняла решение. И, глядя ему прямо в глаза, сказала: «Жильбер, либо ты едешь со мной, либо я уезжаю одна». — «Хорошо, — сказал он, беря свой кожаный портфель и направляясь к выходу на улицу, где его ждал поданный шофером „паккард“, — увидимся за ленчем. Я вернусь сюда. Мой самолет улетает в пятнадцать часов». — «И тогда ты скажешь, едешь ты или нет?» — «Непременно».

Но решение уже было принято. Он не мог не ехать в Лион. Все эти разговоры были просто ребячеством. Да, по возвращении он, возможно, подумает… Одержав победу, он сбавит темп, постепенно переложит часть обязанностей на Ройсона, оставит за собой лишь некоторые дела. Глория права, он это понимал: ему действительно некогда жить. Любит ли он ее? Конечно. Но было ли у него время хотя бы задуматься над этим? Да и задавался ли он когда-либо таким вопросом? Она была с ним, чего ж тут еще раздумывать! Ее внезапное требование было просто капризом, капризом избалованной женщины, которая не знает, куда себя девать. Она скучала, а он — разве он ради развлечения ведет эту напряженную, чреватую опасностями жизнь? Нет. Но он был отравлен ею и не мог без этих треволнений обойтись. И тем не менее он не солгал, сказав, что чувствует усталость… Это в тридцать-то три года! Что ж тут особенного? От такой нагрузки люди быстро изнашиваются, и дело не только в том, что могут сдать сосуды или печень, — изнашиваются нервы, он это прекрасно знал: недаром он уже не водит сам свою машину, боясь, как бы не подвели рефлексы. «М-да, умереть вот так, на ходу… А в общем-то она права!» — сказал он себе, сидя в «паккарде», уносившем его на Манхэттен. Потом он вспомнил, как Глория сказала ему: «Либо ты едешь со мной, либо я уезжаю одна». Она не сделает этого, нет, нет, не сделает… Он привезет ей из Франции хороший подарок. Он пошлет ей телеграмму, покается. Если надо будет, по возвращении он бросит недели на две — нет, на неделю — все дела, отдохнет с ней вдвоем где-нибудь на берегу озера. И тут же про себя он добавил: «Я этот отдых к тому времени вполне заслужу!»

Но он заранее знал, что ничего этого не будет. В полдень он сказал Ройсону: «Соедините меня с мадам». И когда тот вызвал к телефону Глорию, Жильбер вдруг решил — не из трусости, а из нежелания возобновлять спор: «Не надо мне с ней самому говорить».

«Послушайте, Ройсон, поговорите вы с ней, — шепнул он. — Скажите, что у меня нет времени заехать домой. Мне еще надо просмотреть столько бумаг и сделать столько разных дел до своего отъезда. Самолет улетает в пятнадцать часов. Съездить домой, потом ехать в Айдлуайлд — нет, это невозможно. Только непременно скажите ей, что я вернусь через четыре дня… и тогда все будет так, как она захочет…»

А в результате сегодня, четвертого ноября, не успел он приземлиться в Орли, как равнодушный служащий радиотелеграфа вручил ему телеграмму от Глории. Значит, она выполнила свою угрозу — ушла от него! Хорошо, что он узнал об этом в тот момент, когда голова его была занята другим — как реагировать на телеграмму Ройсона. И хотя он остро ощутил удар, нанесенный Глорией, все, что было связано с ней, отходило на второй план, — как всегда, сказала бы она. Прежде всего надо решить, как быть с Лионом. Он намеренно отодвигал на второй план то, другое, что относится к области чувств, обольщая себя мыслью, что «все устроится», даже пытаясь себя в этом убедить, тогда как сам в глубине души понимал, что все уже в прошлом.

Он вернулся в ресторан. Нельзя же оставлять портфель без присмотра, да и бумаги разложены на столе. Он расплатился с официантом: Ройсон все предусмотрел и сверх двадцати тысяч франков снабдил его еще мелкой французской монетой — на карманные расходы и для оплаты услуг. Затем он вернулся в холл.

— Где здесь телефонные кабины?

— Для разговора с Парижем?

— Нет, с провинцией. С Лионом.

— Подойдите к телефонистке.

Он так и поступил, предварительно заглянув в свою записную книжку, куда, по счастью, — мало ли что может случиться, — он занес адрес и номер телефона «Буанье и К°».

— Мне нужен Лион, мадемуазель.

— Придется подождать полчаса.

Он взглянул на стенные часы. Было девять двадцать семь, а его самолет улетал в десять.

— Нельзя ли побыстрее. Я уплачу за срочность.

— Исключено: линия занята.

— Хорошо. Я сейчас вернусь. Если Лион дадут раньше, вызовите меня: я буду у окошка администратора.

— Можете не торопиться, мосье: нет никакой надежды, что я получу его раньше.

Прежде всего — нужна ясность. Начнем с окошка администратора.

— Я прилетел из Нью-Йорка. И должен лететь дальше, в Лион, десятичасовым. Но, может быть, мне придется задержаться. Когда следующий самолет?

— В пятнадцать часов.

— А позже, в конце дня?

— В восемнадцать часов.

— В котором часу он прилетает?

— В девятнадцать семнадцать.

— Есть места?

— Да. На этот есть. На десятичасовой и пятнадцатичасовой все— билеты проданы.

— Хорошо. Оставьте мне место на восемнадцатичасовой.

— Вы отказываетесь от места на десятичасовой?

Он заколебался. Ему хотелось сначала удостовериться в том, что Буанье не будет в Лионе до вечера. Амон и Бомель не станут лгать, если он спросит их об этом по телефону. Если Буанье изменит свои намерения, узнав, что Ребель не считает нужным встречаться сначала с его подчиненными, тогда можно будет вылететь десятичасовым, чтобы не терять дня.

Он вернулся к телефонистке.

— Ничего нового?

— Представьте себе, мосье, мне только что сказали, что, может быть, я получу линию раньше.

Значит, интуиция и тут не обманула его, и он правильно поступил, оставив за собой место на десятичасовой. Если Буанье в Лионе, — он полетит. Если же он не получит разговора вовремя, что ж, одно место в самолете останется незанятым. Вот лишний раз и подтвердилась аксиома, которой он всегда следовал: никогда не отдавать того, чем владеешь, даже если знаешь наверняка, что не сможешь этим воспользоваться.

Он стал ждать. И поскольку голова его сейчас ничем не была занята, стал думать о Глории.

Итак, он потерял ее! Глорию, чье присутствие доставляло ему столько радости, так согревало его, Глорию, к которой он был так привязан, как только может быть привязан человек его склада, и которая — он знал это — любила его. Она поставила его перед выбором, и он этот выбор сделал. Разве мог он решить иначе? Такова его судьба, однако он понимал, что Глории это могло надоесть. Что поделаешь — тут он безоружен: если она хотела делить с ним жизнь, значит, должна была принять ту, какой живет он. Какую же? Он попытался подвести итог и, будучи человеком трезвого ума, сделал это со всей безжалостной прямотой.

Карьера его началась сразу после войны. До войны он был студентом, потом ушел в подполье, сражался с немцами, — это была тоже деятельность, но деятельность необходимая, которая хоть и не оставляла места ни для чего другого, по крайней мере, имела смысл, была всецело подчинена насущной потребности выжить. А потом вдруг все нити, привязывавшие его к Франции, оборвались: он остался один, без родных, без семьи, последний из Ребелей. Вот тогда-то Гриди и предложил ему поехать с ним в Нью-Йорк. Он познакомился с этим Гриди во время войны. Гриди был первым из высадившихся союзников, с которым соприкоснулся Жильбер, — американец, самый настоящий, среди предков которого были и шотландцы, и поляки, и даже по какой-то боковой линии итальянцы. Он дал Жильберу несколько ценных советов, предложил помочь: Америка — страна неограниченных возможностей, жизнь там бьет ключом, и молодой человек, энергичный, умный, имеющий представление о международном праве и коммерции, толковый и легко приспосабливающийся к разным условиям, имеет все шансы преуспеть. Жильбер последовал за Гриди, и вскоре началась его нынешняя жизнь.

Денег у него не было, и, чтобы заработать на кусок хлеба, он поступил мойщиком в гараж, где продавались подержанные автомобили. Через некоторое время он купил одну такую машину… потом перепродал ее и на вырученные деньги смог уже приобрести две. Через полтора года ему удалось арендовать участок, где раньше была свалка, и открыть там торговлю машинами, которые по ночам он сам ремонтировал и приводил в порядок, — к ветровому стеклу их он прикреплял кусочки картона, где было написано крупными буквами от руки: «За 450 долларов — подержанная „шевроле-45“. Распродав весь свой „фонд“, он обнаружил, что является обладателем капитала в три тысячи долларов — есть с чем начать жизнь.

Вот тут-то его и осенила одна идея. А в Америке удачная идея — все равно что живые деньги. Во Франции он не смог бы ее осуществить. Во Франции колеблются, тянут и, заставив вас потерять уйму времени, под конец отклоняют ваше предложение, даже если и соблаговолили его выслушать. А в США вы идете прямо к банкиру, к дельцу. Излагаете свой проект и через сорок восемь часов получаете ответ: «да» или «нет». А ему через двадцать четыре часа сказали «да». Он вспомнил, как сидел напротив Грэхема, а на столе перед ним лежал чек с пятизначной цифрой и контракт, состоявший всего из одной страницы. На другой день он уже открыл свою контору. И через месяц дело пошло: бюро добрых услуг, куда мог обратиться всякий, бесплатно давало справки коммерческого характера по различным вопросам; тем самым оно оказывалось у колыбели сотни нарождавшихся дел, было в курсе тысячи перспектив, — эта своего рода уникальная контора работала в двух направлениях и прежде всего в интересах тех, кто добывал справки. Дела посыпались одно за другим, самые разные дела, представлявшие хоть какой-то интерес: отели, промышленность, нефть, прачечные, связанные с отелями, или, например, оборудование, необходимое для разведки нефти в Канаде, в Эдмонтоне, и так далее и тому подобное. И вместе с этим начался бег внутри адова круга: деньги, где найти еще денег, как перескочить с одного дела на другое, как избавиться от тех, кому поначалу, чтобы запустить машину, был обещан слишком высокий процент прибылей, и теперь они сжирали все, не давая возможности расширить предприятие; как подключить тех, кто согласен на более выгодные для тебя условия. Начались поездки — в поездах, которые держат тебя в своей утробе по двое суток, и все эти двое суток ты прикидываешь в уме свои возможности и сопоставляешь цифры; в самолетах, которые летают в любую погоду, заставляя человека рисковать, опаздывать, волноваться, что не прилетишь вовремя. Но главное — началась игра, где ставка делается на деньги, на психологию противника, на то, как он себя поведет, какое примет решение, и прежде всего — на время, в первую очередь на время, дороже которого нет ничего… И вот сегодня, венчая эту пирамиду, но связанная со всем предыдущим тысячью нитей, сотканных на протяжении этих десяти лет, — операция «Шелк», от которой зависело все, хотя, казалось бы, ну что может зависеть от какого-то маленького французского рынка с его натуральным лионским шелком, ведь современная текстильная промышленность — это различные вискозы, искусственные шелка, нейлоны и тому подобное. На самом же деле ни одна из этих тканей по качеству не может заменить шелк, не выдерживает с ним конкуренции, поэтому надо завладеть производством шелка и во что бы то ни стало свести его на нет, ибо только тогда все остальное приобретет наконец какую-то ценность. И вот Жильбер уже представляет себе встречу с Буанье. Он уже держит в руках этого старого волка, этого бывалого француза. Он ослепляет его цифрами прибылей, поделенных поровну, приумноженных благодаря американским капиталам, которые, — Жильбер делал ставку на эту приманку, — позволят расширить производство, вполне заслуживающее, скажет он, расширения, тогда как на самом деле он намеревался заморозить его, удушить.