шелка, другую уронив на колени, она представляла собою сюжет, достойный кисти крупного художника. Ей едва минул двадцать один год, но в посадке ее головы, в каждом движении ее грациозного тела было что-то, выдававшее в ней женщину, привыкшую к власти, женщину мысли и дела, чуждую сентиментальности и чувствительности. Причина этого, по мнению многих, крылась в том, что она росла без матери. Герцог Домон потерял молодую жену через пять лет исключительно счастливой супружеской жизни и всю любовь перенес на дочь. Девочка с самой колыбели была упряма и своевольна и уже с десятилетнего возраста сделалась призрачной королевой всех своих товарищей по играм и полновластной госпожой в доме отца. Мало-помалу она приобрела на него огромное влияние, и он гордился ею столько же, сколько любил. Едва окончив свое образование, она уже помогала ему составлять деловые письма и поражала его своей сообразительностью и верным пониманием вещей. Вначале ему приходилось объяснять ей современные политические вопросы; он добродушно выслушивал ее толковые замечания, а впоследствии его доверие к ее мнению увеличилось настолько, что, сделавшись первым министром Франции, он ничего не предпринимал без ее совета.
Некоторое время между Стэнвилем и Лидией царило молчание; наконец граф, заметив пристальный взгляд Лидии, устремленный на Карла Эдуарда, произнес:
— Я не знал, что вы — такая сторонница этого молодого авантюриста.
— Я всегда на стороне справедливости, — спокойно ответила она, взглянув ему прямо в лицо, — Вы верите в законность его притязаний?
— О, я верю всякому делу, которое вы берете под свою защиту!
Лидия пожала плечами, и усмешка появилась на уголках ее губ.
— Достойно мужчины! — нетерпеливо произнесла она.
— Что достойно мужчины? — в свою очередь пылко возразил Стэнвиль, — Любить так, как я люблю вас?
Эти слова он произнес едва слышно, как будто боясь, что кто-нибудь может услышать их. Суровое выражение лица девушки слегка смягчилось, но улыбка мгновенно исчезла с ее лица, когда она заметила устремленный на них с другого конца зала чей-то горячий взгляд, и она холодно произнесла:
— Мадемуазель де Сэн-Роман смотрит на вас.
— Почему же ей не смотреть? — небрежно ответил граф, хотя как будто слегка смутился. — Мир знает, что я вас обожаю.
— С какой легкостью вы говорите о любви, Гастон!
— Я говорю серьезно, Лидия. Почему вы сомневаетесь? Разве вы недостаточно прекрасны, чтобы зажечь страсть в мужчине?
— Вы хотите сказать, что мое положение достаточно высоко, чтобы удовлетворить честолюбие любого мужчины?
— Да, я честолюбив, и вы не можете ставить мне это в вину, — с убеждением сказал граф, — Помните, когда мы еще детьми играли в садах Клюни, разве я не был первым среди других мальчиков всегда и везде?
— Да, даже ценой горя и унижения более слабых.
— Успех сильного в жизни всегда бывает за счет слабых, — сказал Гастон, — Я честолюбив только ради вас, Лидия; любовь к вам вызвала у меня сомнения в себе; я чувствую, что такой, как я есть, я недостоин вас. Я хочу быть богат, могуществен, чтобы вы не только любили меня, но и гордились мной.
— Когда-то вы имели богатство, Гастон, — холодно сказала она, — ваш отец был очень богат.
— Разве я виноват в том, что теперь беден?
— Говорят, вы любите карты и другие удовольствия, еще менее дозволительные.
— И вы этому верите?
— Не знаю, — прошептала она.
— Вы уже не любите меня, Лидия!
— Гастон!
В этом восклицании был такой нежный упрек, что молодой человек сразу заметил его; он видел, как краска заменила обычную матовую бледность ее лица, как задрожали ее губы, а глаза наполнились слезами.
— Ваше лицо выдало вас, Лидия, — горячо прошептал он. — Если вы не забыли своих обещаний, данных там, в Клюни… Ваша детская ручка покоилась в моей руке, детская, но ваша, Лидия, и вы обещали мне, помните? Если вы не забыли, если вы любите меня, — о, нет, не так, как я люблю вас, а только немного больше, чем всех остальных людей, — так к чему же все эти препирательства и упреки? Я беден, но скоро буду богат! У меня нет власти, но с вашей помощью я скоро сделаюсь полновластным правителем Франции. О, Лидия, если бы вы любили меня, то помогли бы мне, а не упрекали бы меня!
— Что же я могу сделать для вас, Гастон?
— Ваше слово — закон для герцога, он ни в чем не может отказать вам. Вы сами сказали, что я честолюбив; одно ваше слово — и это новое министерство… — Роковое слово было произнесено; испугавшись своей поспешности, Гастон сразу умолк, чувствуя, что если сердце Лидии еще не вполне принадлежало ему, то в эту минуту он мог потерять все. Заметив ее быстрый, испытующий взгляд, он невольно отнял от лица руку и, стукнув ею по столу, произнес: — Лидия, сбросьте хоть на минуту свою непроницаемую броню. Жизнь коротка, молодость мимолетна; не теряйте золотого времени в погоне за властью, — шепнул он со страстною нежностью, — моя маленькая Лидия с курчавыми каштановыми волосами, сойдите со своих высот на землю, где вас ждут мои горячие объятья! — и граф разжал пальцы девушки, поддерживавшие тяжелый занавес. Последний опустился с легким шумом, скрыв их от глаз толпы.
Тогда, отбросив в сторону всякую сдержанность, Гастон упал пред девушкой на колени и обвил