Читать интересную книгу Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро - Адам Бревер

– Я о съемках. О том, что ты позируешь, пока он отсутствует.

– Я не беспокою его подобного рода вещами, – говорит она. – Не хватало ему еще и моих забот.

Мы знаем, что это означает. Знаем, что она совершенно об этом не думает. Знаем, что не иметь чувства верности и быть неверной – два совершенно разных понятия. Позднее ходили слухи, что муж узнал обо всем, взглянув через плечо сослуживца на фотографию в журнале. Сомнений быть не могло: со снимка на него смотрела жена. Должно быть, он надеялся, что это просто хобби, обычное дело – всякое ведь случается, а вовсе не какой-то ее тайный замысел. Потом, после капитуляции Японии, он вернулся домой в отпуск, ненадолго – вскоре нужно было вновь уходить в плавание, на сей раз в Шанхай. К тому времени его молодая жена уже стала полноценной моделью, использовала новое имя – Мэрилин Монро – и вела переговоры о возможном контракте с кинокомпанией «20th Century Fox Film». Дома его ждал разговор с матерью. Та была отнюдь не в восторге от того, что по выходным и во все свободные часы ее невестка позирует в купальнике для глянцевых журналов и совершенно отказывается от оплаты счетов, объясняя это необходимостью покупать одежду и аксессуары, необходимые для ее теперешней работы. Касательно остального также существует множество версий, но наиболее убедительной выглядит такая: ее новообретенный смысл жизни просто не совпал с его планами. Можно представить такой разговор:

– Ты не та девушка, на которой я женился.

– Та. Просто мне надо было на чем-то сосредоточиться.

– А мужа тебе мало?.. Как ты можешь быть такой стервой?

– Ты уж прости, что я не такая, как твоя бывшая подружка, королева бала.

Похоже, примерно так все и было, потому что мы слышали подобное, в той или иной форме, миллионы раз. Но вот чего мы не можем услышать: что для нее значило – показать себя. Ей всегда казалось, что люди видят ее не такой, какая она есть на самом деле, а тут появляется шанс все изменить! Вскоре после того, как она оставила «Radioplan Company», ее фотографии начали появляться в журналах. Позже она стала мелькать в фильмах.

Забавно, но факт: одна из ее соседок по сборочному цеху, Рита, всегда сомневалась, что девушка с фотографий – именно та, с кем она работала. Мы показываем Рите снимок в журнале. Показываем на ее обычное рабочее место.

– Вот, – говорим мы, кивая. – Она – та самая, которая сидела вот здесь.

Рита щурит глаза, пытаясь вспомнить. Свести все вместе. Наконец качает головой – нет.

– Это не та девушка, – говорит она. – Вы путаете ее с кем-то.

– Нет, – уверяем мы, – да нет же!..

Мы посмеиваемся. Отчасти – над упрямством Риты. Отчасти – из какой-то странной гордости. Большинство из нас вообще-то не одобряют того, что она сделала, особенно учитывая факт, что ее муж рисковал тогда жизнью в южной части Тихого океана. Мы знаем, что шанс приходит и уходит и что бывают подходящие моменты, когда случаем надо пользоваться. Просто все произошло совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба, и теперь, оглядываясь назад, уже кажется, что она все время была наготове, ждала того случая, который изменит ее жизнь. Так что время, может быть, оказалось не совсем подходящее, но мы все тихонько за нее болеем. Почему? Потому что, как бы оно ни сложилось, она – там, а мы все еще здесь.

Рита не унимается. Выхватывает журнал у нас из рук, быстро пролистывает. (Странное дело, хотя звуки в ангаре накладываются друг на друга и шепот иногда перерастает в крик, мы слышим шелест страниц, словно некая гигантская птица бьет крыльями у нас над головами.)

– Вот, – говорит Рита, – вот.

И сует журнал нам под нос.

Мы смотрим на фотографию. На ней – она, позирует на пляже. Сидит на фоне отлива, в состоящем из двух частей купальнике, правая рука на топе, словно придерживая его. Она уже не смотрит с тоской, как когда-то, а выглядит жизнерадостной, почти беззаботной. Молодость буквально брызжет из нее. Можно подумать – ее исцелил объектив. Но трагедия всего этого, по крайней мере, с нашей точки зрения, заключается в том, что выглядит она так, будто и вправду верит, что печаль никогда уже не вернется.

– Тут даже имя не то, – говорит Рита. – Совсем другое. Совершенно другой человек.

– О’кей, – говорим мы, – о’кей.

Ни у кого уже нет сил с ней спорить. Но в какой-то степени Рита права.

Это совершенно другой человек.

1951-й: государственная больница, Норуолк, Калифорния

Больничные коридоры: тусклые и унылые, полы, которые моют в начале каждого часа и подметают каждые полчаса, из-за чего они выглядят так, будто по ним и не ходят вовсе, лишь кое-где виднеются одинокие черные отметины, которые не смогла отмыть швабра. Персонал всегда разговаривает шепотом, только шепотом. Так разговаривают, когда строят какие-то планы. В общем, все пациенты здесь одинаковы, потому что безумие одинаково, разве что имеет различные формы и размеры. Вот приземистый полноватый мужчина, почти лысый, кроме аккуратного венчика на макушке. Ему нравится кружиться посреди холла, да так, что из-под неряшливо заправленной рубахи то и дело выпадает вздымающийся, трясущийся живот. Когда на него находит, а санитаров рядом не оказывается, он начинает срывать с себя одежду, после чего голым шаром вновь выписывает круги по коридору, похлопывая по рефлекторно отвердевшему пенису, словно это рычаг, позволяющий вращаться быстрее. Тем временем говоруны и мямли сидят по углам. Разговаривают сами с собою, бормоча ругательства и слова раскаяния, злобно поглядывая на любого, кто посмеет на них посмотреть, за исключением разве что миловидных сиделок (хотя и тем порой достается). Говоруны и мямли – как правило, старики, попавшие сюда так давно, что им кажется, будто больница всегда была их домом. Они не помнят детства, как будто сразу взяли и появились в больнице. Они живут в относительной тишине. Шум – это звук беспорядка. Экспрессия – знак неудачника. Но копните глубже это спокойствие или хотя бы извлеките что-нибудь из-под него, и вы услышите нечто оглушительное. Как тот свист, что слышат только собаки и при этом падают на брюхо.

Подумайте об этом.

Мэрилин думает об этом каждый раз, когда навещает мать.

Особенно когда уходит. Падая на заднее сиденье автомобиля. Зажимая уши руками. Пытаясь заглушить этот ужасающий свист.

Быть может, им следует завести отдельное крыло в государственном лечебном учреждении Норуолка.

Палату Бейкер-Грейджер.

Грейнджер-Бейкер Центр.

Его можно было бы назвать в честь тех двух женщин, которые ее воспитали: матери Глэдис Бейкер и бабушки Делии Грейнджер.

Должно быть, Глэдис уже знала, каково это – идти по больничным коридорам, в которых стоит смешанный с затхлостью запах моющих средств, идти, опасаясь предстоящего свидания с матерью, потому что никому не хочется видеть мать в таком состоянии (особенно, с учетом того, что и мать матери находилась в таком же состоянии). Шел 1927-й, и весь мир говорил о наводнениях в Миссисипи, казни Сакко и Ванцетти, взрывах в Бат-Тауншипе, штат Мичиган, и Чарльзе Линдберге. Глэдис хотелось рассказать Делии о новой картине под названием «Певец джаза» – звуковом фильме, которому предстояло перевернуть все представления людей о кино. Очень хотелось, потому что у нее с матерью были хотя бы кинотеатры. Единственное место, где они могли расслабиться, забыв о своих проблемах. Но когда она увидела Делию – та сидела на краешке кровати, гримасничала и один за другим загибала пальцы, – то испытала острое желание уйти. Развернуться и убежать от матери – навсегда. Она увидела ярость (или, по крайней мере, нечто столь же реальное). Этот гнев витал в воздухе вокруг ее матери, подстегивая пожилую женщину. Ярость, которая била о пол стаканы и тарелки, сыпала словесными угрозами, отваживала от дома знакомых. Эта ярость ударила дочку Глэдис и, по словам малышки, пыталась еще и задушить ее подушкой после того, как ее указания не были поняты и исполнены. Именно это и увидела Глэдис. В ужасе осознав, что – теоретически – на подобное, быть может, способна и она сама, Глэдис отвела взгляд в сторону. Никогда не поднимавшая руку на дочь, порой, глядя на малышку, она совершенно беспричинно начинала лить слезы…

Стоя в коридоре у двери в палату матери, Глэдис отчаянно сожалела о том, что приходится ей родственницей. Если бы все это вдруг оказалось ошибкой! Оплошностью конторского служащего. Войдя в палату, она присела на кровать рядом с матерью. Присела, выставив по привычке локти, чтобы защититься в случае чего. Делия заворчала, затем закашлялась, словно к горлу подкатил комок. Отхаркнувшись, она сглотнула, снова начала загибать пальцы и дважды топнула ногой по полу.

Не в силах заставить себя смотреть на мать, Глэдис уставилась в коридор и дрожащим, далеким от обычного голосом принялась пересказывать «Певца джаза». И притворяться, что та слушает. Она приводила мельчайшие подробности, рассказывала об Эле Джонсоне и Мэй Макэвой, делая вид, что мечтает о том, как однажды они выйдут в город и посмотрят этот фильм вместе. Наконец, закончив, Глэдис встала и объявила, что ей пора. Она наклонилась вперед, как если бы хотела поцеловать мать в щеку, но резко остановилась в нескольких сантиметрах от ее лица. Делия напоминала хрупкую антикварную вещицу: малейшее прикосновение – и разлетится на тысячи кусочков.