брюхо, рвали восковой, без метелок еще, пырей, роняли по стебельку, звучно перекатывая на зубах удила.
— А Владимир, что ж… что поделаешь? — неожиданно заговорил Ноздреча вполголоса. — Ты не первый отец, которого печалит сын.
Игорь без удивления повел на него сумеречными глазами, видимо и сам думая о недоговоренном на увале, сказал с горечью:
— Владимир — трус. Он и в поход не хотел идти.
— Нет, — решительно возразил Ноздреча, — Владимир не трус. Не того поля ягода, и только.
— Трус! — Игорь неуступчиво нагнул голову. — Как может князь не любить ратного дела? Чем лучше, нежели мечом, он послужит отчизне?
Кони вдруг остановились и трепещущими от нетерпения губами начали хватать траву. Воевода перегнулся с седла, вырвал пук пырея. На концах упругих стеблей висел рыжий ком ноздреватого дерна, весь густо прошитый тончайшими корнями. Пряный дух шел от него.
— Жирные земли тут, Игорь Святославич! — Старик сладко прижмурился. — Что хлеб!
Он понюхал маслянистый ком, поднял его выше, любуясь.
— Я не сказывал тебе, как брянские да карачевские люди выговаривали мне сегодня в полку Олексича. Доколь, говорят, князья будут давать половцу бурьянить такую землю? Пора бить Кончака всей Русью, насмерть бить, а не рвать у него клоки шерсти. Вот как говорили! Да ведь тут и впрямь оратаю благодать.
Игорь недовольно повел плечом:
— Земель на Руси хватает всяких…
Вдалеке, плохо видимый против заката, скакал навстречу им всадник.
Ноздреча бережно кинул хвостатый пук, точно птаху пустил с ладони, задал неожиданный вопрос:
— Друга своего Митусу Трубчевского тоже трусом считаешь?
Игорь удивленно уставился на дядьку:
— Как можно?! Забыл ты, как под Смоленском он, безоружный уже, грудью закрыл меня от копья Рюрика?
Упомянув невольно имя ненавистного Ростиславича, Игорь нахмурился, но тут же взмахнул бровями, будто прогоняя тени с лица, закончил тепло:
— Митуса — муж редкой отваги и чести, украшение нашей земли.
— Очень справедливо! — Ноздреча повел усами, ухмыльнулся. — И полк доверишь водить ему?
— Да зачем же?! Его дело — песни слагать, были записывать. Кому что богом дано!
Дядька задрал бороду, захохотал.
Некоторое время они опять молчали.
Сухо плескались травы под копытами.
— Митуса — храбрец, да, — снова первым раздумчиво заговорил воевода. — И умен. Палата ума! Его песню — как Мономах прогнал в горы, за Дон, хана Отрока, отца Кончака, — полоцкая княжна Ефросинья в книгу, сказывают, записала, а книгу ту продала Киево-Печерскому монастырю, чтоб люди долго помнили про подвиги наших дедов. Для того же и сам Митуса песни вещего Бояна записывает, какие еще помнят старики. Переклал с греческого на славянское письмо «Александрию». Помнишь, какую усладу принес тебе этот премудрый сказ о славном витязе Македонском?! И другие также с пользой читают его ныне. Вот этими добрыми делами и служит Мптуса Руси. — Воевода качнул вперед свои тяжкие плечи, удобнее умащиваясь в седле, повысил голос: — И труд его не меньше ратного подвига. Песнотворец что сеятель: сеет один, а сыты многие. А воеводой Дмитрию Трубчевскому не быть, сколько бы ни ходил с нами в походы. Не властна его душа повелевать людьми в кровавой сече, не дал ему господь такого дара. Вот и княжич Владимир также…
— Но Митуса и рос книжником! Он до двадцати лет сидел над свитками в Киевской Софии, потом учился в Галиче, в Праге… А Владимир на коне вырос. И не забывай, что Владимир — Ольгович!
— И на одной руке пальцы разные. Ты же сам говоришь: кому что богом дано. Тебя вот влечет раздолье — чтобы конь летел, броня звенела, а Владимиру милее тихая светелка, речи старцев о тайнах земли, воды, огня, трав. Ты любишь побеждать на ратном поле, а он — в бескровном, да трудном, лукавом споре с греческими, венецианскими и другими торговыми гостями. Уметь счи^ тать богатство своей земли — тоже ведь княжеское дело!.. Чего это князь Рыльский несется сломя голову? — вдруг недовольно спросил Ноздреча и выставил вперед ладонь, прикрывая глаза от лучей, бьющих над самыми травами. — И тоже один скачет… Беда мне с вами! Тешитесь удалью, а что дикие рыщут вокруг — о том не думаете. — Он огорченно крякнул. Но, забирая повод короче, сказал отечески: — Мучить себя сомнениями не надо, Игорь. А когда настигнем Кончака, вели мне вместе с Владимиром вести его полк в бой. И все будет ладно. Мало ли мы били нехристей!..
Перед ними лихо осадил взмыленного скакуна двадцатилетний князь Рыльский. Посеребренная кольчуга, изукрашенные каменьями меч, седло, уздечка, шелковая попона сверкали и переливались нарядно — к очевидной и задорной радости молодого витязя. Он был без шлема, зато в новых боевых рукавицах. Ковыльные кудри разлетелись по смеющемуся курносому лицу.
— Добрый вечер, отец![5] — звонко крикнул он, поднимая руку. — Добрый вечер, славцьый воевода Ноздреча!
У Игоря приветливо заблестели глаза.
— Будь здоров, сыновец![6] — крикнул он, любуясь удалой статью племянника. — Что-нибудь случилось? Ты бежал так, будто гнала тебя дурная весть.
— Наоборот! — Юноша поворотил коня, поехал рядом с князем. — Ты весь день не был в моем полку, и я соскучился. Зову на вечерю.
— И всего-то!
— Этого мало?! — в шутливом испуге воззрился на Игоря воеводу. — С ночи постимся. Я готов съесть кабана!
— А у меня и есть кабан!..
Молодой князь захохотал.
— Кабан?.. — Игорь мигнул воеводе, повел грозными усами: — Ты, стало быть, охотился без меня, Святослав? Не стыдно?
— Какая охота, отец?! — горячо запротестовал юноша, однако вспыхнул и потупил глаза. — Это мои гриди[7] случайно подкололи в ворсклянских камышах годовалого кабанчика… Стадо вспугнули у воды.
— A-а, то-то! А вот я грешен: днем погнался было за турами. Да были они далеконько… И много же тут, в степях и лесах, соблазна! — неожиданно воскликнул Игорь и даже побледнел слегка от растревоженной охотничьей страсти. — И лоси, и олени, и медведи. А птицы всякой — и не перечесть!
— А я днем и сайгу достал… стрелой! — вырвалось у Рыльского. Он переглянулся с воеводой и опустил голову. — Жарится сейчас… тоже.
— Ох ты, боже мой! — застонал воевода и погладил выпиравший под кольчугой живот. — А кабанчик-то у тебя, Святослав Ольгович, не очень мал? Троим нам хватит?
— Ну-у, два человека насилу вынесли на берег! Весь — одно сало!
— Ай-я-яй! — причмокнул Ноздреча, отводя смеющиеся глаза. И совсем деловито заметил: — Такого кабана надо жарить с молодым луком, отбивает болотный дух.
— Есть! И лук есть!
— Ай-я-яй!.. Ты слышишь, Игорь Святославич? Как тут отказаться?
— Трудно! — улыбнулся Игорь. — А придется.
— Почему?! — разом воскликнули воевода и Рыльский.
Игорь перевел вороного на