леса. На траве осталась белая шляпа, оброненная или сорванная веткой.
— Придержи коней! — закричал отставший от всех конюший. — Не ходи в лес!
— Ай, проворен поганый! — подворачивая к нему, воскликнул Петрила, слегка задыхаясь от скачки. — Скажи, меж пальцев выпрыснул!
Конюший сердито собирал аркан в кольца.
— Хитер! Но я пригляделся к нему. Доведется еще съехаться — узнаю сразу. Тогда не уйдет!
— А теперь не узнал, поди? — с сомнением посмотрел на него бронник. — Он же прошлый год с вербной недели и мало не До Спаса жил в Новгород-Северском, когда сваты Кончака приходили. И перед этим походом был. Нарядился купцом сурожским — благо обличьем мало похож на половца — и поезживал, выведывал. Я тебе рассказывал, как он ушел от меня с Пятницкого торга…
— Овлур?! Лучший лазутчик Белоглазого?!
— Кто же!
— Не узнал! — Конюший сконфуженно встопорщил седые усы. — Скажи-ка!.. — Он пристегнул аркан к луке, помахал рукой сторожам, которые разъехались по всей луговине. — Надо же, не узнал!..
— А я нюхом чую поганых. Овлура же привелось и раньше видывать — у Гзы Бурновича!.. — Глаза бронника, еще не утратившие густой синевы, сверкнули. — Опасен, собака! А прошлым летом я нож ему отковал. Пришлось, вот… отменный нож, витая сталь!
— Ты?! — очень удивился конюший. — Ты же в Киеве перед иконой самого Дмитрия Солунского клялся не иметь с половцами торга, а только убивать их! Грех нарушать клятву!
Петрила скользнул оценивающим взглядом по синей, с серебряными цветами, беглюковой епанче, крякнул:
— Конь нужен мне, боярин?.. То-то! Пешим не пойдешь на поле. А половец дал за нож баского трехлетка, этого вот!
Бронник повернулся мощным торсом, погладил широкий, с темной полосой в ложбине круп чалого. Тот благодарно стегнул хозяина по ноге хвостом.
— Конь — человеку крылья, это недаром говорится. А грех… грех искуплю некрещеными!
Подскакали кучкой сторожа.
Безусый нарядный кмет кинул в воздух шляпу степняка:
— Лови, Петрила! Твоя добыча.
— Лиха беда — начало, — без улыбки сказал тот и натянул шляпу на черные с проседью лохмы.
Конюший, оглядев кметов, строго сказал:
— Гоняться за половцем по лесу не будем, еще угодим на засаду! К Ворскле пойдем полем, борзой рысью. Думаю, поспеем туда раньше Овлура. Как, Петрила?
— В этих местах только один брод, Свиным зовется. Полем до него ближе.
— Трогай за мной! — крикнул конюший.
Луговина опустела.
Игорь стоял на кургане, тревожно глядя в даль, уже подернутую грустной дымкой раннего вечера. Тревога, возникшая у него еще в Путивле, когда он с Нагорной башни увидел за Сеймом свое войско и оно показалось ему в степи не больше муравья, — теперь, на самом краю русских владений, охватила его с мучительной силой. «Да, этот внезапный поход на Кончака с одними северскими полками, наверное, моя ошибка, — думал он. — И за нее придется платить обильной кровью, а может, и жизнью. Разумнее всего — повернуть коней, пока не поздно…»
Мысль эта уже возникала у него и раньше. Но против нее яростно восставала вся его гордость Ольговича: «Воротиться без битвы, даже нё видя половцев? Это хуже смерти! Нет, нет!..»
Но только ли в гордости тут было дело?
Обводя напряженным взором зеленую ширь, Игорь, как много раз в эти дни, снова отдался думам о тяжком и святом бремени власти, данной ему богом, о своем священном долге защитника и распорядителя земли.
Страстно, неуступчиво он спросил себя вслух:
— Вправе ли я зваться русским князем, достоин ли того, чтобы люди слушали и почитали меня, если не оправдаю княжеского сана жизнью, а надо — и смертью?
И без колебаний ответил мысленно: «О родной земле мне назначено пектись прежде, чем о своей или чьей бы то ни было жизни, и быть в этом смелым и мужественным, и жестоким при нужде, и всегда мудрым… А гордыня? — тут же честно спросил он себя. И ему стало жарко, а сердце, словно кто-то сдавил холодными руками. — Разве то, что я один стою перед полем, — мудрость, а не гордыня?..»
Он швырнул плащ и шлем на траву, подставил ветерку лицо.
Вдалеке блестела Ворскла — как сабля, брошенная в травах…
За Ворсклой и начиналось Половецкое поле — незнаемая, неведомая степь, немереные просторы, несчитанные орды кочевников — огромный мир, нависший над Русью темной тучей. С весенними ветрами щла отсюда половецкая конница в киевские, черниговские, рязанские пределы; после себя оставляла пустыню. «Половец что лук: как снег сойдет, так и он тут!» — жаловались русские люди и, не видя защиты от степи, подавались к северу, а поля по верховьям Сейма, Роси, Пселу и Суле пустели год от года.
Редко теперь тут пахари покрикивали, но часто вороны граяли, деля трупы…
«Один — перед полем!.. Гордыня ли это?»
Ветер катил по Травам темные валы, пел чужую песню.
Блестела Ворскла в закатных лучах…
Третьего дня, когда за Вырью вышли на след какой-то бегущей к Донцу орды, он, опередив свой полк, в одиночестве ехал сожженным селом, с болью и чувством вины думая о том, как жестоко опустошена восточная окраина его удела. На пепелище нигде не видно было ни души. Стая воронья крутилась, будто черное колесо, над крестом уцелевшей церквушки. Под ее стеной он увидел ровный ряд мертвых… Тут коню заступили путь женщина и мальчик. Они тащили через дорогу труп юноши, иссеченного саблями. Положив его в ряд, женщина одна медленно вернулась к дороге.
— Хлебца бы нам!.. — сорванным голосом сказала она и взялась за повод, словно боялась упасть. — Кто будешь?
— Князь новгород-северский…
Женщина отшагнула и впервые подняла глаза от земли. Они были запавшие, жестокие от скорби.
— Кончаков сват!.. — Женщина пошла было прочь, но сразу вернулась. — Какой ты князь, Ольгович?! — спросила она. Голос у нее был глухой, ровный, но в нем звучало такое, годами выношенное презрение, что рядом с ним уже не было в душе места и ненависти. — Какие вы князья! — покачала она головой и заткнула под платок седую прядь. — Князья были, а вы не уберегли славы дедов. Своими крамолами наводите поганых, пашете Русскую землю копытами половецких коней, а прорастает она пеплом да нашими костьми… Чья вина?! — повышая голос, повернулась она к мертвым, над которыми, словно скорбный цветок, стоял белоголовый мальчик. — Из-за ваших усобиц настало такое насилие от Половецкой земли… Загородите полю ворота! — вдруг закричала она, поднимая темные, как сучья, руки. — Загородите полю ворота!..
Налитый болью голос той женщины еще и сейчас звучал в ушах Игоря. А разве не этот же крик души, не эту святую мольбу, не эту вековую надежду читал