Читать интересную книгу Зеленая западня - Анатолий Стась

— Катультесе, о чем рассказывает твоя песня? — спросил отец. — Растолкуй мне, что означают слова.

— Я помогу тебе понять мою песню, так как ты ее внимательно слушал, — с достоинством сказал старик.

— Ты пел о мертвых, которые принесли бедствие в джунгли. Я не ошибаюсь?

— Нет, ты не ошибаешься. Песня о тех, что принесли нам большую беду, а самые были мертвыми. Это слова моего отца, его вместе с многими мужчинами нашего племени погнали в далекие леса, и он не возвратился оттуда.

— Мертвые никуда и никого не могут забрать. Ты это хорошо знаешь, Катультесе. И я это знаю. Даже дети знают. — Отец кивнул на меня и Рыжего Зайца.

— Так, ты говоришь правду. Наши люди и в древности не верили предрассудкам, а теперь не верят и подавно. Но мой отец сказал: пришельцы в черной одежде — племя мертвых, с ними к нам пришло горе, и все равно они мертвецы. Моего отца люди уважали за мудрость.

— Их было много, этих пришельцев в черном?

— Этого я не знаю.

— Ты сам их видел?

— Видел так, как это сейчас тебя… Они имели оружие, жгли наши жилье, стариков убивали, а молодых, сильных, а также детей забирали с собой в далекие джунгли. Вот, глянь сюда, — Катультесе выдернул рубашку. На спине, ниже левой лопатки, был глубокий след от раны. — Я убегал, а они стреляли. Один долго гнался за мной, но он плохо знал джунгли.

— Это были белые люди?

— Да…

— А потом? Что произошло потом?

— Мертвые исчезли без следа. И не стало тех, кого они силой захватили с собой.

— Почему ты запел эту песню, Катультесе?

Индеец долго не отвечал. В конце концов твердо промолвил:

— Ты не поверишь, я знаю, но когда спросил — скажу. Сегодня я видел мертвого. Того самого, который оставил рану на моем теле, она и до сих пор ноет на дождь. Я смотрел на него с этого места, где мы сидим.

Ни один мышца не шевельнулась на отцовском лице. Он спокойно смотрел в глаза старику.

— Расскажи все по порядку, Катультесе.

— Мертвый стоял в белой лодке. Лодка недавно отчалила от берега. Белая лодка со стеклянными круглыми окнами, который плавает без весел.

Мы с Жаком переглянулись. Отец и бровью не повел.

— Сколько ты прожил лет, Катультесе?

— С того времени как я родился, на твою землю восемьдесят три раза ложился белый холод, который ваши люди называют снегом и которого мне никогда не пришлось видеть.

— Сколько же тебе было, как тебя ранили?

Старик подумал, сказал:

— Пятнадцать.

— Белый мужчина, тот, что стрелял, был младший от тебя?

— Я знал, ты об этом спросишь…Он был намного старший, чем я в ту пору.

— Значит, теперь ему около ста лет, может, и все сто?

Катультесе отрицательно покачал головой.

— Нет, он сегодня значительно младше меня. Он не изменился, остался таким, каким был тогда. Да, это был он, в белой лодке. Я его запомнил на всю жизнь. У него седые волосы и усы, а кожа потемнела от нашего солнца. Но он не изменился ничуть, не стал моложе и не постарел.

— Этого не может быть, — мягко проговорил отец. — Человек не властен над временем, он не способен остановить его бег и сохранить свою внешность на десятилетие. Года всегда берут свое.

— Он не постарел, так как он мертвый.

Наступило молчание.

По выражению отцовского лица я не мог догадаться, о чем он думал в ту минуту. Он зажег новую сигарету.

— Не обижайся, Катультесе, но ты ошибся. Случается, не рассмотришь человека как следует, вот и…

Индеец взглянул на отца, лукаво улыбнулся.

— Глаза старика орла не достойные глаз молодого попугая — ты это хотел сказать? Хорошо. Вон там, на песке, возле воды, сломанная веточка. Ты ее видишь? Она рядом с камнем. Сколько на ней листочков?

Внизу на берегу, рядом с обломками гранита, что-то темнело. Но бесполезно было рассмотреть, что это такое — или веточка, или, может, щепка, вынесенная волной.

Отец признался, что не может посчитать листья.

— Там шесть листочков, седьмой надорванный, — сказал индеец.

Рыжий Заяц мигом побежал вниз и, возвратившись, положил еще не завядшую веточку к ногам старика. На веточке зеленело шесть листочков, седьмой был надорванный. Но индеец даже не взглянул на нее. Черные глаза Катультесе в тот миг нацелились вдаль, за реку, где протянулся к горизонту зеленый бархат лесов. По ту сторону Вачуайо, где-то далеко, струился в небо сизый дым.

Старый встал из земли, голос потерял предыдущее спокойствие.

— Сегодня тяжелый день. В джунглях человек поднял руку на человека.

— Бару-орчете? “Дым, который разговаривает”? Ты прочитал сигнал, Катультесе? — отец взволнованно смотрел на тоненькую струйку дыма, которая вытянулась вверх. — Много бы я отдал, чтобы понять, как это вам удается…

— Когда-то нас учили этому с детства. Каджао зажигают бару-орчете лишь тогда, когда надо известить других об очень важном. Сейчас они сообщают людям о содеянном преступлении.

— Но почему преступление? Человек мог стать жертвой хищника…

— Нет, бару-орчете рассказывает мне: на рассвете в джунглях найден молодой мужчина, он при смерти, на него совершил нападение злой человек. Те, кто зажег костер, не ошибаются.

В траву упали тяжелые капли, залопотала листва. Сквозь шум дождя донес голос сеньоры Роситы. Она звала в дом малую Мэро. За миг мы промокли до нитки. Казалось, сам воздух превратился на воду, ее поток застил джунгли, реку, в мгле исчез и дым бару-орчете, загадочная “почта” индейских племен. Мне уже приходилось видеть столбы дыма над лесом, и не верилось, чтобы таким образом люди могли передавать свои мысли другим. И рядом, под ливнем, стоял Катультесе, он умеет читать далекие дымы джунглей, как страницу книги. Я взглянул на индейца с затаенной боязнью и уважением.

Глава III

ОТЕЦ ИНТЕРЕСУЕТСЯ ПРОШЛЫМ

Вода заливала землю. Дождь хлестал днем и ночью, ливню не было видно конца. Вода бурлила вокруг “замка”, искала пути к реке, смывала песок, траву, с корнями выносила из парка кусты и мелкие деревья. Вачуайо вышла из берегов.

Вот уже третий день, как мы с Рыжим Зайцем от нечего делать слоняемся сюда туда по дому. Ливень загнал нас под крышу. Время от времени мы заглядываем в холл, там настенный телевизор. Но сеньора Росита захватила его, найдя какую-то предлинную концертную программу. На экране — молодежь и не очень, певцы, задумчивые скрипачи, симфонический оркестр… Жак безнадежно махнул рукой.

— Теперь о кино забудь. Тетушка будет упиваться клацаньем кастаньет и этим визжанием хоть до утру. Все ей кажется, что к микрофону вот-вот подойдет моя иметь. Тетушка считает, что ни один концерт в мире не может состояться без ее любимой сестры.

Однообразный шум дождя и тихую музыку, которая доносилась из холла, иногда перекрывал пронзительный вопль или неудержимый смех — это Мэро напоминала о себе из разных уголков дома. То она ходила следом за нами, требовала, чтобы развлекали ее, и обиженно кривила губы, когда мы убегали от нее, то, махнув на нас рукой, носилась по коридору и по комнатам за Приблудой, который аж неистовствовал от радости, что его впустили в помещение.

Ержи мы почти не видели. Она появлялась лишь в завтрак и в обед, тихо садилась к столу, молчала. Как-то я попробовал заговорить к ней, а она зыркнула своими большими глазами на Чанади, который безразлично жевал салат из помидор, и, кроме короткого “да” и “нет”, ничего мы от нее и не услышали. “Подумаешь, тоже мне принцесса”, — буркнул себе в миску Рыжий Заяц. Радист улыбнулся, наклонился к Ержи, негромко что-то ей сказал. Девушка опустила главу, уголки губ дрожали. “Сейчас заплачет. Этого еще не зватало”, — подумал я. А она и не собиралась плакать. Ержи смеялась. С чего бы это?

Отец также закрылся в своем кабинете — просторном помещении с окнами в парк, где раньше, до нашего приезда, сеньора Росита устроила что-то наподобие гардеробной. Теперь из комнаты вынесли старые шкафы с одеждой и лишнюю мебель, вместо этого здесь появились письменный стол, несколько кресел и отцовская походная кровать. Отец работал. Из-за высокой массивной двери не доносило ни звука. И я знаю, что он меряет комнату шагами, четко произнося короткие фразы, размышляет вслух перед диктофоном. Упорядочивает записи в дневнике, сделанные на скорую руку на колене в лесных чащах, среди болот.

Моя спальня была сопредельна с кабинетом. Иногда, просыпаясь ночью, я слышал рядом родительский голос и, не расплющивая глаз, воображал, что мы дома, в своей квартире на улице Первых Космонавтов; за стеной убирается мама, сейчас она позовет нас ужинать или зайдет и скажет, чтобы мы собирались на прогулку по вечернему городу или, смеясь, обоих нас подтолкнет к лифту, и за минуту мы будем стоять на крыше нашего сорокаэтажного дома, под вишнями солярия, а за тонкой прозрачной пленкой купола, который обнимает крышу, будут переливаться мерцающие ожерелья огней.