Читать интересную книгу Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

– Ты слышал?! – орет фашист. – Проваливай!

И что-то еще орет. По-немецки. Как собака лает. Кулаки его, все в веснушках и рыжих волосках, наливаются яростью.

Согнувшись пополам, медленно ухожу. Потому их и нет, потому они и проиграли, исчезли. Исчезли, потому что дрочили при виде своего орла. Слабели, вместо того чтобы оставаться сильными. И я решаю навсегда покончить с онанизмом. Навсегда.

А перед нами все цветет,За нами все горит.Не надо думать – с нами тот,Кто все за нас решит!На первый-второй рас-считайсь!Первый-второй…Первый – шаг вперед, и в рай…Первый-второй…А каждый второйТоже герой,В рай попадетВслед за тобой.Первый-второй, первый-второй,первый-второй!..

Я разогнулся и запел, чтобы веселее было шагать под дождем. Если хочешь чего-то добиться в жизни, нельзя уступать слабостям, нужно копить ярость. Я так решил, допел песню и пошел быстрее, почти побежал: первый-второй, первый-второй, первый-второй…

VIII

Дом Джошуа светится. Музыка громко. Иду по мосткам, толкаю дверь. Дым коромыслом, бутылки повсюду (я забыл купить пиво, но они сами купили, – где, когда?), на матраце Хосе-Мария с гитарой, во весь голос поет, наверное, по-испански, Герхард выстукивает ритм двумя пустыми бутылками. Питер дремлет на кухне. Где Тана? Наверху? С Джошуа? Я протягиваю Герхарду пакетик с травой, он кивает, бросает его рядом, не переставая стучать. Песня Хосе-Марии кончается. Тишина. Сверху раздается храп Джошуа.

– Привет, – говорю я. – Пиво забыл купить.

– Мы так и подумали. Сами купили, за забором… – говорит Хосе-Мария, ногой подталкивает пакетик к себе, кладет в карман джинсов.

– А где Тана?

– За жратвой пошла. Садись, – Хосе-Мария придвигается к стенке, высвобождая мне место на матраце.

– Правда, что Джошуа стихи пишет?

– Писал. Для меня. Вот послушай.

Хосе-Мария настраивает гитару, докуривает сигарету и начинает петь что-то заунывное. Слов я не разбираю, то ли это опять по-испански, то ли я не все понимаю. Припев понимаю:

On the road, on the road…

– Ненавижу битников, и хиппи ненавижу!.. – раздается голос Питера с кухни. – Засранцы. Депрессивные засранцы. Все засранцы гребаные! Ненавижу.

Хосе-Мария усмехается, поет дальше. Герхард постукивает бутылками.

– Хватит стучать, – опять встревает Питер, – открой пиво. Или нет, дай виски.

Герхард берет одной рукой бутылку виски, протягивает ее в кухню. Питер отхлебывает из горлышка, откидывается к стене, закрывает глаза:

– О мой Бог, и так каждый день, с утра до ночи! – восклицает он.

– О, ту Lord! My sweet Lord! – перебивает сам себя Хосе-Мария и начинает петь про бога.

Я где-то слышал эту песню. Потом я спрашиваю:

– А там мужик в фашистской форме онанирует, я видел в окно.

– Это Ганс, – говорит Герхард. – Он тут уже лет двадцать, совсем не в себе со своим гребаным фашизмом. Он теперь в форме ходит, на толкучке купил… Или украл… Задолбал. Точно вам говорю: достанет он пистолет и пойдет шмалять!

Тут дверь отворяется и входит негр, Чумовой Жинито, я его сразу узнал. У него задница такая круглая, откляченная, а в руке пакет, в нем два барабана.

– Веселитесь? – спрашивает, как будто сам не видит.

– А, Чумовой Жинито! – кричит пьяный Питер. – Только тебя не хватало. Про тебя Ганс опять спрашивал: только и ждет, как размозжить твою негритянскую башку! Ха_ха_ха_ха!

– Передайте ему, что его уши отлично украсят мою спальню!

Хохот, веселье.

Жинито ставит барабаны на пол, берет бутылку виски, пьет. Снимает мокрую куртку, расстегивает рубашку – по груди, от самой шеи вниз уходит толстый рубец. Садится, ставит барабаны между ног, начинает стучать. Стучит он классно! Кажется, будто поезд разгоняется по рельсам, разгоняется, мчится, у-у-у!..

Хосе-Мария, конечно, подыгрывает, а Чумовой Жинито еще и бубнит что-то хрипло на непонятном языке.

На меня он никакого внимания вообще не обратил, да он меня и не знает: я за ним из окна наблюдал, когда он приезжал к своим типа родителям.

Меня и тогда его задница поразила, круглая, торчала как вызов тощим датским задам. Он и несет ее, как корону! Очень хочется ему хорошего пинка дать. Со всего размаха.

И вдруг – шрам. Задница веселая, как у клоуна, а шрам – как из фильма ужасов.

Но стучит как бог. Как бог стучит, я вам говорю. Потом он скручивает цигарку с травкой и опять стучит, дымит и стучит. И кажется, он так может стучать целую вечность. У меня мысли уже путаются от его барабанов, я задыхаться начинаю.

И я подумал, что мне лучше уйти. Домой спать. Но вспомнил отца. Представил, как тот звонит матери, орет, что она меня развратила, что я – полный идиот, что пропал… Не пойду.

Вошла Тана, поставила зонт в угол, стала вынимать еду из пакета: кусок сыра, упаковка булочек, большой пакет чипсов. С паприкой.

– Задолбал дождь, – сказал Герхард. – Задолбал. Тана, дай зонт, завтра верну.

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум! – стучит Чумовой Жинито, глаза закрыты, шрам набух. Он, верно, и во сне может стучать.

– Я тоже пошел, – сказал Хосе-Мария. – Гитару оставлю. Дождь кончится, в бар приходите. Питер, Жинито, идете?

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум! – ответ Жинито.

Питер пошевелился в углу. Открыл глаза, вернее, один – правый, а его левый, на обожженной половине лица, как будто и не закрывается вообще. Глотнул виски. Поднялся, взял скрипку. Сделал шаг, но пошатнулся и рухнул лицом вниз – скрипка об пол, звякнули струны. Хосе-Мария и Герхард принялись его поднимать.

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум!

– фу-у-у… – выдохнул Герхард. – Опять тащить. Хватит стучать, ублюдок!

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум!

– Как ты сказал? – мычит пьяный Питер. – Как ты сказал? Как?! Как?! Как?!

– Пойдем, пойдем, – Хосе-Мария успокаивал приятеля.

Питер встал, ногой отбросил скрипку.

– Ну, пойдем, вене-су-эльс-с-ская с-ко-ти-на, – сказал. – Ненавижу! Всех! Всех!

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум!

Они вышли на крыльцо, попытались пройти по доскам, но не удержались, рухнули в воду. Сперва громкая ругань, потом хохот.

– Нажрались, как русские, ха-ха-ха!!! – это Герхард.

– Эй, Тана, забери зонт, не нужен, – крикнул Хосе-Мария.

Тана вышла, вернулась с зонтом, поставила его за дверь и поднялась на второй этаж. Голоса удалялись в сумерки.

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум!

Я глядел в окно и вдруг увидел, как край неба на севере светлеет, облака расходятся и робко пробиваются солнечные закатные лучи.

– Тана, дождь кончился! – крикнул я. Она спустилась.

– Дождь кончился. Я пойду.

– Ты мокрый-мокрый, куда пойдешь? – сказала она, показывая на мою одежду.

Она и вправду была еще хоть выжимай, и я как-то сразу вдруг ощутил неуют и холод.

– Есть утюг, – сказала Тана. – Раздевайся.

Меня это смутило – я испугался: если разденусь, то получится то же самое, что и днем. А я не хотел этого, после этого мне пусто.

Та-та-ту-ту-ту-ту-ту-та-ту-тум! – стучит, стучит Чумовой Жинито, ему плевать, плевать.

Я не верю, будто он убил девятнадцать человек и отрезал им уши. Надо его спросить, но не хочется. А потом, что я спрошу? – Скажи, Жинито, ты правда убил девятнадцать человек и отрезал им уши?

Я потрогал свои уши, те места, где они крепятся к голове. Смешно, наверное, без ушей – две дыры по бокам. Зато туда можно что-то вставить – цветы, например, или антенны.

Я пошел на кухню, разделся, протянул оттуда Тане одежду – штаны, рубашку и куртку. Она улыбнулась, дала мне плед. И чего эти азиаты все время улыбаются, как резиновые?! Будто им всегда весело.

Меня вдруг та-ак пробрало, прямо трясти начало от холода! Тана достала утюг, разложила мое добро на матраце и стала выпаривать влагу. Медленно-медленно. Ткань шипела, испускала пар, я же дрожал под колючим пледом. Тана отставила утюг, пришла ко мне.

Обняла, забираясь руками под плед, а губами ища мои. А я только собрался рассказать ей про того фашиста… Опять сладко внизу живота. Но я-то знаю – это всего на несколько секунд… Она хочет дать мне секунды, а я хочу все. «Не надо, Тана, не надо», – шепчу я, а сам прижимаюсь. И губы мои уже не мои губы, а ее губы. «Не надо!» – а она тянет меня вниз. Она делает что-то со мной, так что я почти теряю сознание. Взрыв, взрыв страшный, сладкий. Я, кажется, хрипло кричу, как сквозь сон, как будто слышу себя, свой хрип, свой стон. Все. Без дна.

Я очнулся на полу, накрытый пледом. Ого! – в окно светит полная луна. Дорожка от нее бежит к середине озера. Слышу шорох из комнаты. Заглядываю туда, и ужас! Передо мной черная задница Чумового Жинито ходит туда-сюда как заведенная, а под ней торчат в разные стороны маленькие кривые ножки Таны. Вот бы пинка! Но надо беречь уши.

Возвращаюсь на кухню. Джинсы мои, уже почти сухие, сложены рядом с матрацом. Надеваю их с трудом, лежа. Лежу. Идти, поздно, но я лежу.

Входит Тана, голая. Не стесняется. Смуглая грудь чуть колышется. Как ей не холодно! Она смотрит на меня, улыбается полными губами. Нет, она все-таки ангел и сама того не знает. Надо, чтобы узнала. Такая мысль бывала у меня и раньше, я и раньше, когда встречал ангелов (нечасто, правда), говорил им про это. Говорил, что они просто забыли самих себя, забыли свою ангельскую сущность. А они пытались меня целовать, не все, но пытались, – в этом я вижу их ангельские наклонности. Потому что, кроме них, никто никогда меня целовать не пытался. Я не помню даже, чтобы мать пыталась меня поцеловать, даже в раннем детстве! – поэтому и знаю. В общем, я знал, я был уверен, что сейчас освобожу ангельскую сущность Таны и у меня станет одним ангелом-хранителем больше.