одного его спасла от виселицы. Но из этого следует, что меньше всего можно доверять его показаниям.
Ненадежность источника не означает, однако, что его вовсе надо сбросить со счетов. Не говоря уже об установленных следствием неопровержимых фактах, в следственных материалах попадается много такого, что по разным причинам прошло незамеченным в то время, чему следственная комиссия и суд не придали значения, что меркло в их глазах сравнительно с главным «преступлением» — покушением Каракозова.
Перед историком встает нелегкая задача отделить правду от вымысла. Он как бы контролирует весь ход следствия. Его радует каждая ошибка, каждый промах следователей, каждый умелый ответ обвиняемых. Но чем больше таких ошибок и тонких ответов, тем меньше фактов у исследователя, тем больше «белых пятен» в истории. И с этим приходится мириться.
Можно, разумеется, строить догадки, но нельзя выдавать их за факты. Догадки должны оставаться догадками, а факты — фактами. И если их нельзя обходить, то нельзя и домысливать. Уж лучше прямо сказать: «Не знаю», чем давать волю полету собственной фантазии.
Из следственных материалов по делу Каракозова факты, поддающиеся проверке, приходится собирать по крупицам, сопоставлять их со свидетельствами современников и некоторыми другими документами. Увы, такого рода материалов сохранилось чрезвычайно мало.
О Худякове знавшими его людьми написано очень немного. Сразу же после его смерти, в 1876 году, в бесцензурной газете П. Л. Лаврова «Вперед!», издававшейся за рубежом, были напечатаны две статьи о Худякове. Одна принадлежала перу видного революционера-народника Г. А. Лопатина, другая — участнику Ишутинской организации — В. Н. Черкезову, впоследствии известному анархисту. Лопатин знал Худякова в последние месяцы перед его арестом, и то, что он сообщает о нем как очевидец, вполне заслуживает доверия. Однако вопиющими ошибками страдают сведения Лопатина о предыдущем жизненном пути ученого-революционера.
Черкезов жил в Москве, где и виделся с Худяковым во время его наездов. Он был посредником в переписке Худякова с московскими ишутинцами. Но к числу «избранных», знавших «всю суть», он, в то время девятнадцатилетний юноша, не принадлежал. Ему известны были только «некоторые подробности».
Якутские власти подсылали к Худякову, когда он прибыл на поселение, агента-осведомителя, чиновника А. Трофимова, который, чтобы вызвать Худякова на откровенный разговор, представился ссыльным поляком Трохимовичем. В архиве III отделения сохранились донесения этого агента о доверительных беседах Худякова с ним. Эти донесения были опубликованы В. Г. Базановым и сопровождены обстоятельной его статьей в журнале «Русская литература». Автор отметил, что все поддающееся проверке в донесениях показывает их достоверность: они построены не на домыслах. К тому же шпион был достаточно осторожен в своих выводах и подозрениях и отделял их от рассказов самого Худякова. Донесения Трофимова содержат немаловажные подробности о революционной деятельности Худякова, проливают на нее дополнительно свет.
Но всего этого было бы совершенно недостаточно для жизнеописания Худякова, если бы не сохранился его собственный рассказ о самом себе, его «Опыт автобиографии». Но до чего же скуп и этот рассказ, писавшийся в первый год ссыльной жизни в Верхоянске! В самых общих чертах в нем описаны детство и студенческие годы, отчасти литературные и научные занятия, женитьба, допросы в комиссии и на суде и обстановка предварительного и судебного следствий. О своей революционной деятельности Худяков говорит глухо. В условиях неусыпного наблюдения за ссыльным и под угрозой внезапных обысков он не мог доверить даже бумаге ни своих конспиративных дел, ни своих затаенных мыслей. И все-таки по отдельным намекам, по недописанным или эзоповским фразам можно кое о чем догадаться, а кое-что проверить и по другим материалам.
Несколько слов о самих воспоминаниях. Они отличаются исключительной искренностью и откровенностью в рассказах автора о самом себе, пока эти рассказы не касаются революционных дел.
В них нет ни малейшей рисовки, ни любования собой, ни стремления предстать перед читателем в лучшем, чем есть на самом деле, виде. Худяков не скрывает своих ошибок и просчетов, порою дает им самую резкую оценку и не ищет оправдания. Компромисс с собственной совестью, этот удел слабых душ, был ему несвойствен и незнаком.
Нет в его рассказах и самооценках и другой крайности — самобичевания и самоуничижения, — того, что так блестяще было изображено Достоевским и что принято называть «достоевщиной».
Худяков — человек огромной душевной силы, необычайной страстности и целеустремленности. Служит ли он науке или революции, он отдается целиком и безраздельно предмету своей страсти. Все остальное подчинено этой страсти и существует для него как досадная необходимость человеческого организма есть, пить, прикрываться одеждой от холода, иметь крышу над головой. И он сводит эту необходимость до крайнего минимума. Даже самая искренняя и захватившая его любовь к женщине измеряется им степенью пользы или вреда для главного, чему он служит.
Такой человеческий облик встает со страниц его воспоминаний, хотя сам мемуарист не прилагал ни малейшего усилия, чтобы подчеркнуть эту необычайную целеустремленность.
Эта внутренняя сила и крайняя душевная напряженность не отражались во внешнем облике Худякова, который мы знаем только по описаниям. Его портрет неизвестен. Возможно, что фотографии Худякова затерялись где-то в архивохранилищах и покоятся как снимки с «неизвестного лица»; возможно, что они лежат в альбомах у потомков его многочисленных родственников. А может быть, и погибли за сто лет.
Участник польского революционного подполья Г. Вашкевич так описывал внешность Худякова: «Он имел около 24 лет, был небольшого роста, носил длинные темно-русые волосы, постоянно в беспорядке, бородка небольшая»{17}.
Более подробное описание мы находим у Г. А. Лопатина. «Это был худощавый, болезненный, крайне нервный человек, невысокого роста, с жидким голосом и с жидким же блеском в маленьких беспокойных глазках. Его съеженная фигурка постоянно что-то высматривала, к чему-то прислушивалась, зачем-то озиралась по сторонам, на что-то оглядывалась. Внимательный наблюдатель не мог не видеть в нем натуры подвижной, деятельной и фанатической. Это не был фанатик сурового и важного типа: то величественно молчащий в сознании того, что не стоит марать даже уст своих разговором с окружающими, то злобно и гневно громящий против них. Это был фанатик юркий, хихикающий, разговорчивый и «покладистый». Однако под этой кажущейся «покладистостью» опытный наблюдатель усматривал настоящего аскета и фанатика, упрямо преследующего одну завладевшую им идею»{18}. Под фанатизмом Лопатин понимал не изуверство и нетерпимость, а именно беспредельную преданность идее.
Сам Худяков так описывал себя: «Трудно было найти человека более невзрачного, как я». «По голосу и по лицу многие… принимали меня за скопца»{19}.
Наконец, мы имеем и еще одно описание, принадлежащее Н. С. Горохову, полуякуту-полурусскому, общавшемуся с сосланным Худяковым в Верхоянске. «Он был страшно худ, — рассказывал Горохов ссыльному врачу Я. Белому, — в