Читать интересную книгу Остановите земной шар! Я хочу сойти! - Сергей Первозванский

– Если он не у тебя, надо идти искать. Замёрзнет. Ты же знаешь, он с приветом. Уйдёт в тайгу раздетый, пьяный и всё…

– А кто выгнал его ночью из балка раздетого, пьяного? Кто бил? Кто закрыл дверь изнутри? – Мужики стояли, опустив головы и молчали. Видно было, как они боялись.

– Бугор это! – наконец выдавил один.

– Ну вот, пусть бугор и ищет. У меня его нет. Вчера ночью валялся вон там. Ищите! Козлы! – Рявкнул я с ненавистью и захлопнул за собой дверь. Инга уже встала и что то готовила. Олег лежал бледный и трясущийся, привалившись спиной к деревянной стене под окном. Глаза были больными, с синими кругами, кожа лица потрескалась, но на губах, как всегда уже играла лёгкая ироничная ухмылка. Я сел за стол против него и, качая головой, сам не зная зачем спросил, как у нашалившего ребенка, глядя в глубокие грустные чёрные глаза:

– Слушай! Кто ты такой?! – Вопрос был чисто риторический. Я не ожидал ответа и не напрашивался на исповедь. Но Олег, видно, ждал этого вопроса и готовился к нему годы. Такое у меня ощущение создалось. Заметно было, как давно он сам с собой мучился. И только некому было излить душу. Улыбка сошла с лица. Глаза опустились. Опустилась и голова. На меня смотрел только его затылок. Инга уже растопила буржуйку. Подала нам есть. Перед Олегом даже чарку поставила похмелиться, но он отодвинул её и начал говорить. И всё говорил, говорил, говорил. Еда остыла. Спешить нам было некуда. Бригада была в запое. Я слушал.

– Моё первое воспоминание относится ко временам, когда отец служил в Белоруссии. Было начало весны. Мне года три. Я стою на заснеженной лесной поляне, может это была роща и дорогу мне преграждает ручей, довольно широкий. Водичка такая чистая-чистая. Журчит живая. И мне зачем-то очень надо на ту сторону. Можно пойти куда-то искать переход. Можно вернуться назад. Наверное, мама где-то недалеко. Но я, не раздумывая, разбежался и перепрыгнул эту воду. С тех пор всю жизнь вот так и прыгал, пока не запрыгнул сюда. А тут, видно, вместо противоположного берега болото оказалось. Никак не выберусь.

Когда мне исполнилось шесть лет, отца перевели в Германию командовать полком стратегической авиации. Он был умным человеком и сразу заставил меня общаться с немецкими детьми. Мы с мамой жили не в военном городке, а в городе и к семи годам я уже довольно бегло разговаривая по-немецки, пошёл в школу с французским языком обучения. Таким образом к тому моменту, когда отца перевели во Львов командовать воздушной армией ПрикВО, я уже закончил школу, имея вполне европейское образование. По привычке следуя указаниям отца, я поступил в ЛВВПУ, но отслужив два года, понял, что специальность армейского политработника не для меня и поехал в Ленинград поступать во ВГИК.

Артист, правда, из меня тоже не получился. Папино протеже срабатывало ещё несколько раз, но, когда я пропустил первые полгода учёбы, начальство развело руками. Где я только не болтался в это время! Богема с руками и ногами захватила меня. Года два я скитался по стране с какой-то джаз бандой. И, хотя это всё-таки была больше банда, образ жизни был-таки джазовый.

Следующие два или три года я кочевал по всяким притонам, подвалам, мастерским питерских и московских художников. Сам даже увлекся на время живописью. Говорят, получалось что-то.

И вдруг женился. Моей женой, совершенно случайно, на горе ей самой, оказалась хорошая, простая ленинградская девчонка лет на пять моложе меня. Она была влюблена, прекрасно готовила и не устраивала мне сцен. Да я и повода не давал. Все были в восторге.

И вдруг я затосковал. Ни с того, ни с сего. Всё было прекрасно, но, видно, пришло время прыгать. Мы жили на Васильевском острове, в большом старом доме с колоннами. Я стоял на балконе. Был вечер. Внизу играли детишки. Жена кормила дочку, тихонько напевая что-то. А мне стало тошно. Тошно до дурноты. Я чуть не прыгнул вниз, чтобы прекратить эту муку. Вошёл в комнату, сел в кресло. Нет! Не то. Не могу! Встал и пошёл к выходу.

– Куда ты, Олежек? – Удивлённо спросила жена. Не отвечая, я вышел из квартиры и спустился на улицу. В Ленинграде был конец июня. Белые ночи. Я брёл, брёл по опустевшему чудному городу и мне не становилось легче. Наконец вышел к Неве, сел на гранитную тумбу прямо против Петра, разделся догола и полез в воду. Купаться здесь было запрещено, но мне было наплевать. Я пытался понять, почему мне так плохо. Ещё полночи прошатался над рекой и к утру понял.

Всю мою жизнь, от самого рождения до последнего момента я всегда был кому-то должен! Я устал отдавать долги! Мне надоело! Мне надоело быть рабом собственной благодарности. Отец столько вложил в меня и теперь ждал блестящей карьеры. Как же не оправдать таких надежд?! Мать каждый вечер ожидала звонка с отчётом о прошедшем дне. И, если я не хотел получить истерику с упреками и «скорой помощью», я должен был регулярно отчитываться и делать вид, что всё хорошо. Жена – хорошенькая, спокойная, домашняя кошечка ожидала видеть меня таким же домашним, тихим и умиротворенным добытчиком-супругом. И я должен был соответствовать её запросам. Ведь это так немного и так нормально. Только-только появившемуся ребенку, который едва научился отличать мать от отца, я уже должен был всю оставшуюся жизнь. А как же иначе?!

Я должен был друзьям, начальству, сотрудникам, Родине, просто прохожим, Господу Богу, будущим поколениям. Даже своему телу и то я должен был предоставить покой, комфорт, изысканную еду, изысканную любовь, изысканное общение… Сколько ещё??! Нет! Всё! Хватит! Не могу больше!

Я даже побежал куда-то, когда понял весь кошмар своего положения. Куда мне деться от себя, от всего этого? У меня не было с собой ни денег, ни вещей. Но это даже радовало. Я, вообще, никогда не был привязан к вещам, имуществу, еде, каким-то связям. Хоть тут был свободен.

Целый день я провалялся на скамейке в Летнем саду и даже есть не хотел. Пьянящее чувство дурной полной свободы захватило и подавило все остальные чувства. Уже под вечер какая-то коровистая блондинка на высоких каблуках остановилась прямо против скамейки, нагло рассматривая меня в упор. Я нехотя пожал плечами, встал и, взяв её под руку, поплелся на буксире. Через полчаса мы были у неё дома. Молча выпили вина, она постелила и начала раздеваться. «Теперь я буду должен и ей» – Мелькнуло в голове. Я встал и пошёл к двери. Уже на лестнице услышал крик:

– Идиот! Ты куда? – Ещё неделю я прошатался по городу, подрабатывая грузчиком то в столовых, то в магазинах. Избегал больших улиц, друзей, знакомых. Избегал рабства памяти, рабства привычек, рабства изнеженного усталого тела. Я хотел родиться заново. Но здесь это было невозможно. Ещё два дня и я бы сломался.

Как-то вечером, поужинав чем-то гнилым, последний раз искупался в Неве, залез в медленно едущий товарняк и поехал в сторону юга. Новая жизнь началась.

Меня трудно было удивить путешествиями и приключениями. Во время своих скитаний по огромной стране с рок-группой я такого насмотрелся… Но, что говорить! У меня была другая цель. Я жаждал свободы! И не находил её снова и снова.

Опять я зависел от всех: от ментов, от хулиганов, от хозяев, на которых приходилось ишачить ради куска хлеба, от холода, от жары. Я был на грани самоубийства или помешательства. А тут ещё случайно нос к носу столкнулся в Новороссийске с подругой жены. Сначала она чуть не заорала от ужаса, увидев меня, да ещё в таком виде, давно записанного в покойники. А потом, придя в себя, так начала проклинать и материть, что пришлось убегать, сломя голову.

Но, из всего выплюнутого ей на меня, я понял, что дома всё ещё ждут, любят и ищут. Я проклинал эту встречу, плакал, кусал локти, бился головой о скамейку, на которой ночевал. Но процесс поисков свободы был не закончен. Тут же, ночью, я забрался на очередной товарняк и покатил в сторону Москвы. Было уже холодно и я чудом доехал. В Москве легче прожить бродяжке. Но оставаться здесь мне не хотелось. Свободой тут и не пахло.

Через несколько дней после прибытия я спрятался в универмаге среди ковров и остался на ночь. Мне нужна была только тёплая одежда, немного еды и денег на дорогу. Риск был большой, но игра стоила свеч. Ради свободы можно было рисковать свободой.

Вечером я уже катил по железной дороге, как почти свободный белый человек. Вот так и оказался здесь. У меня не было документов, да их и не спрашивали. Вот уже три года не вылажу из этой зелёной паутины. Поменял, идиот, часы на трусы. – Олег тяжело вздохнул и развёл руками. По его воспалённым глазам уже давно текли слёзы. Но голос был ровным, как бы со стороны. – Сам видишь, Игорек! За что боролся, на то и напоролся. – Инга встала и отвернулась к стене, стараясь скрыть нахлынувшие чувства.

– Да, брат! Вижу, наелся ты свободы! Досыта наелся.

– Обиднее всего, бугор узнал, что я без документов. Они думают, что я беглый зек. А я молчу. Так удобнее. Строю из себя ухаря. Думаешь они на свои пьют?! Фигушки! Мои пропивают каждый месяц. Я уж и рад бы вернуться, сдаться, да не за что. А и смогу ли?! Я, когда приехал сюда, был без копейки, без куска хлеба, без сапог. Бугор два месяца кормил, поил меня. А потом выставления начались. Вот до сих пор и выставляю. Так до смерти, наверное, выставлять буду. Они меня не отпустят. Да и недолго уже, чувствую. – Он положил голову на стол и замолчал. С поляны доносились пьяные крики.