бесхозяйственности раньше считавшееся общим. И ведь не будут особенно неправы.
Кто чинит телегу, когда сломается ось или треснет колесо? Крынка — сын поселкового главы. И пусть он за это получает оплату — но он же ведь чинит, и никто другой этого делать не умеет. Кто лучше всех понимает в болезнях коров и свиней? Жена Крынки, Олеська, однажды заплатившая за мудрость мимохожему старцу и несколько месяцев ходившая за ним попятам, записывая. А кто распускает бревна на доски и латает крыши? Его брат, Хром, даром что с детства хромой. Так уж сложилось, или заранее было подстроено, что все самое важное делают они, и богатеют с каждым днем, и однажды совсем расхотят делиться.
А еще мама говорила, что внуки Пыльника обязательно начнут считать, что и земля, и все дома и землянки в поселке тоже принадлежат им. И если кто-то хочет и дальше в них жить — нужно будет с семьей Пыльника поделиться урожаем, добычей и заработком. Был, правда, такой вариант, что появится в поселке семья посильнее пыльниковской, или придет кто-то со стороны. Но людям от этого вряд ли станет жить лучше.
Босого будущее поселка волновало мало. Если прижмут, не будут давать жить — он маму хоть на руках унесет и хоть на край света, и никогда она не будет голодать или в чем-то нуждаться. Одиночество дарило ему уверенность и силы.
— Я сам схожу, — Босой постарался, чтобы его голос звучал убедительно.
— Вместе пойдем, — вздохнула мама, — Куда ж ты один?
Мысли ее уже витали вокруг предстоящей тяжелой ночи, а руки машинально собирали нехитрый ужин: пара лепешек, тушеная с морковью фасоль и чай из листов смородины, обильно росшей в перелеске у холма. Босой с удовольствием вдохнул густой аромат тушеных овощей, приправленных только что сорванными в огороде укропом и луком.
В детстве, когда было время для праздных мыслей, он любил представлять, как пахли блюда прошлого. Могли себе позволить люди и сколько угодно мяса, и заморские приправы, и любые фрукты. Был, рассказывали, у них такой белый порошок, что куда ни добавь — все становится сладким. Сейчас в пищу добавляли только соль. И представить было сложно, как это: соль и вдруг сладкая?
Мечты о множестве вкусностей были для Босого в детстве самым интересным, важнее и сказок, и учебы, и рассказов торговцев, повидавших много удивительного. Повзрослев, он гнал от себя эти мысли. Мечты — для мальчишек, бездумных и беспечных. Босой же все чаще ловил себя на мысли, что уже не мама отвечает за него, а как раз наоборот — он в ответе за единственного во всем мире родного человека. Вот не будет Босого — кто принесет домой с охоты кабаненка, а если повезет, то и оленью ногу? Кто отработает на общественном поле новую одежду? Кто сходит за кирпичами, пока все не разобрали, и поправит крыльцо?
Маму на столь тяжелую работу и брать не стоило. Сколько они выиграют, если она пойдет?
Кирпичи делали редко, вдали от поселка, тщательно пряча место от гррахов. Складывать печь было нельзя, но и солнце неплохо сушило глину, если выдержать состав и делать все правильно.
Первое время готовые кирпичи перевозили все вместе, общественными телегами. Теперь придется таскать на руках.
Сколько унесет мама за раз? Самое большее пять, да и то оттянет руки и снова начнет стонать по ночам. Сходит два раза — десять. А нужно шестьдесят. Сам Босой без труда принесет восемь, а потом сходит еще два раза, да и то если себя пожалеть. За две ночи вполне управится, если все не растащат до него.
— Я пойду один, мам. Ну чего ты там принесешь? Да и с утра тебе на работу.
Не сразу, но убедить ее удалось. Наспех поужинав, Босой отправился в путь. Вышел на дорогу, свернул за ближайшие дома, стараясь идти прямо и уверенно, и только потом побежал.
План был прост. Чтобы не пугать маму, он решил делать по две быстрые ходки и прятать кирпичи в огороде, изображая, что сходил только один раз. Если хватит сил — обернётся за ночь семь или даже восемь раз и только потом сознается, что смухлевал. Зря что ли ему вчера стукнуло пятнадцать? По нынешним меркам — полноценный мужчина. Старики рассказывали, что прежде и до восемнадцати лет люди считались детьми, а работать начинали в двадцать один, а то и в двадцать четыре. От этого хотелось смеяться.
Кровь бурлила в теле, даря ощущение всесилия. И все же на пятой ходке он бежал уже не так споро, а во время шестой еле плелся, всерьез сомневаясь, что с утра сможет встать с кровати и отправиться работать.
Он не прошел и полпути, как перед глазами его что-то вспыхнуло, отняв на время способность видеть и соображать. Босой, и без того утомленный беготней с кирпичами, сел, где стоял, с трудом удерживая равновесие.
Проморгавшись, он понял, что это была не просто вспышка, а самая настоящая галлюцинация, устойчивая и странная, состоящая из повисших в воздухе ярких незнакомых символов. Болезнь? Сумасшествие? Отравление? Хотелось сослаться на усталость, мало ли что бывает после целой ночи упорного труда? Вот только перед глазами бегали не просто мушки — это были настоящие вполне осмысленные рисунки.
Сверху — ряды отчетливо различимых тонко прорисованных значков. Ниже — широкая горизонтальная полоска. А еще тоненькое «дзинь», которое Босой точно услышал, но при этом руку мог отдать на отсечение, что звук этот родился не снаружи, в прямо внутри его головы.
Сколько он ни тер глаза, рисунки не исчезали. Пришлось всматриваться в них, стараясь разобраться в деталях. Не могло же быть такое, чтобы видение совершенно не имело никакого смысла?
Видел ли он что-то похожее раньше?
Память услужливо подкинула нужное воспоминание: бетонные опоры разрушенного моста, раненый гррах и тысячи висящих в воздухе строк, бегущих одна за другой. Они всплывают снизу и исчезают наверху, почти под самым сводом. На той показанной ему картинке были точно такие же значки, что и сейчас стояли перед глазами.
Босой зажмурился, пытаясь разобраться в ощущениях. Он не знал, как сходят с ума, но видел людей, про которых говорили, что они безумны. Желания говорить бессвязные речи, вращать глазами или бегать по полю голым, желания у него не возникало. Мысли текли ровно, позволяя обдумывать каждую деталь. И все же стоит открыть глаза — и вот они, картинки. И даже если очень захотеть, чтобы они убрались к чертовой бабушке…
Значки исчезли.