вид деятельности, а сотрудники освобождались от педагогической нагрузки. После Октябрьской революции именно на такую форму и была сделана ставка. Это позволило успешнее реализовывать именно научные задачи, превратив исследовательские институты в центральное звено производства научного знания в СССР.
Но революционная эпоха и новые социально-политические реалии негативно сказались на целом ряде направлений научно-исторических исследований. Новой власти, по крайней мере на первых порах, оказались ненужными антиковедение, славяноведение и византиноведение. Антиковедение потеряло свою социальную (образованные городские слои) и институциональную (кафедры классической древности и филологии) базу, что быстро привело к упадку этого активно развивавшегося прежде направления. Не меньший удар был нанесен по византиноведению: помимо кадровых потерь, прекратили свое существование всемирно известные центры византиноведческих исследований, существовавшие к тому времени во многих крупных университетах и Императорской академии наук. Специальная подготовка студентов фактически прекратилась. Еще одной областью, оказавшейся за бортом, стало славяноведение, по признанию специалистов, влачившее в 1920–1930‐е годы жалкое существование.
Конечно, кризис целого ряда научных направлений, находившихся на мировом уровне или выше, – явление безотрадное и пагубное для науки. Но здесь, мне кажется, необходимо задаться вопросом о его причинах. Приходится признать, что в значительной мере он был связан с падением самодержавия и его социально-политическими последствиями. Легко заметить, что расцвет указанных дисциплин в дореволюционной России во многом был связан с государственным заказом, шедшим от императорской власти. Так, антиковедение целенаправленно внедрялось в гимназии и университеты для вытравливания из них революционного духа. На византиноведческие штудии выделялись немалые средства: во-первых, из‐за стремления культивировать доктрину «византинизма», во-вторых – из внешнеполитических претензий Российской империи на Константинополь и черноморские проливы. Наконец, славяноведение питалось панславистскими идеями и щедро финансировалось императорской казной именно как научное обоснование панславизма. Неудивительно, что советская власть, сменившая идеологические ориентиры, не проявила к этим, с ее точки зрения, реликтам самодержавной идеологии никакого интереса. Нечто подобное произошло и после развала Советского Союза, когда доминировавшие ранее темы (освободительное движение, история пролетариата, история партии и многие другие) без социально-политической и финансовой поддержки быстро оказались на периферии исследовательского интереса.
Взамен перечисленных в центре внимания властей оказался ряд новых направлений, перспективных с точки зрения советской идеологии и политики. Концепция мировой революции и борьбы с колониализмом заставила советских лидеров обратить свои взоры на «спящие» тогда Азию и Африку, в их понимании – потенциальный фронт мировой революции. Создание соответствующих отделов в Коминтерне потребовало квалифицированных аналитиков, знающих культуру, историю и современное положение азиатских и африканских стран. К концу 1920‐х годов в СССР возникли центры и постепенно появились специалисты по африканистике и востоковедению. Если в императорской России интерес к странам Востока имел ярко выраженный «филологический» характер, то в центре внимания советских историков оказались социально-экономические процессы и освободительное движение.
Теперь обратимся к такой специфической области исторической науки, как археология. Отношение новой власти к археологии было самым благоприятным. В ней виделось воплощение материалистического подхода к изучению прошлого, а молодые археологи ринулись активно изучать марксизм как теорию, открывающую новые возможности для интерпретации истории материальной культуры. Революция, окончательно отделившая науку от религии, благотворно сказалась на изучении древнейших периодов истории человечества, поскольку теперь не нужно было опасаться давления со стороны церкви, защищавшей библейскую версию истории человечества.
Еще важнее оказались трансформации институциональные. Радикальная ломка существовавшей социальной и, как следствие, научно-организационной структуры привела к тому, что были устранены многие препоны. Например, сложившаяся в дореволюционной России система степеней и званий не позволяла такому выдающемуся археологу, как В. А. Городцов, не окончившему университет, полноценно заниматься исследованиями и работать в высшей школе. Именно революция, а также последовавшие реорганизация высшего образования и отмена степеней дали уже немолодому специалисту возможность внедрить свои идеи в академическую среду, создать собственную научную школу. Его типологический метод, активно используемый и поныне, получил самое широкое распространение как раз в 1920‐е годы.
Перечисленные выше явления и тенденции заметно повлияли на среду профессиональных историков, обеспечив сосуществование двух профессиональных субкультур и стилей жизни. В последнее время штампом стало указание на сложность такого сосуществования. Многие подчеркивают, что два поколения жили как бы в параллельных мирах, не соприкасаясь друг с другом. Это не так. Своеобразное сотрудничество, где грань между собственно сотрудничеством и борьбой не всегда была отчетливой, продолжалось на протяжении всех 1920‐х годов. Причем коллеги-соперники кое-чему учились друг у друга.
Но революция привела не только к существованию двух научных субкультур. В нормальных условиях научное сообщество представляет собой довольно жесткую иерархическую структуру. На вершине ее находятся мэтры, которые имеют множество учеников и пользуются непререкаемым авторитетом. Поскольку воспроизводство кадров происходило через университеты, авторитетный историк мог наблюдать, как начинающие проходили путь от студента до доктора. С одной стороны, это абсолютно нормальное положение дел. Мы знаем многочисленные примеры того, как старшие авторитетные ученые становились проводниками и покровителями делающих первые шаги в науке. Но существует и другая сторона медали. Иерархичность и субординация мешали (или, во всяком случае, не способствовали) продвижению идей, не вписывающихся в существующую научную традицию и канон. Система присвоения научных степеней, без которых невозможно было преподавать в университете, создавала действенный фильтр для чужеродных элементов. Можно вспомнить того же Покровского, не пожелавшего следовать ритуалам поведения и концептуальным рамкам и оказавшегося в маргинальном положении. Отнюдь не случайно именно он стал едва ли не самым горячим сторонником отмены научных степеней после революции. Проведенные после Октябрьской революции реформы позволили сломать существовавшую доселе иерархичность в исторической науке. Впрочем, такой демократизм долго не продержался. К научным степеням как обязательному элементу подтверждения научной квалификации в СССР вернулись в 1934 году.
Сложившаяся система просуществовала до Великого перелома, то есть форсированного перехода к индустриализации, коллективизации и культурной революции. Одной из кампаний того времени стала борьба со «старыми специалистами», которых подозревали в политической и социальной нелояльности и на счет которых списывали провалы в реализации грандиозных планов.
В исторической науке это выразилось в знаменитом «академическом деле». С его помощью советская власть и «красные профессора» пытались покончить с господством в Академии «ученых-немарксистов». Поводом для него послужило обнаружение ряда политически значимых документов (среди них – оригинал отречения Николая II) в Библиотеке Академии наук. ОГПУ сфабриковало дело тайной «монархической организации» «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России». В Москве и Ленинграде прошли аресты историков. Среди арестованных оказались крупнейшие историки страны: С. Ф. Платонов, М. М. Богословский, Е. В. Тарле, М. К. Любавский, А. И. Андреев, С. В. Бахрушин, А. И. Яковлев, Б. А. Романов – в общей сложности 85 человек. Всех их отправили в ссылку по различным городам и регионам страны.