– Василий Федорович, пропусти, пожалуйста. Это ко мне.
– Пропуск? - дежурный с трудом оторвался от газеты.
– Вот.
Вахтер внимательно посмотрел на бумажку, перевел взгляд на лица посетителей.
– Ладно, - проворчал он, снова углубляясь в «Неделю». - Трудяги…
Человек в белом халате быстро подошел к двоим, ожидавшим в нескольких шагах от холодно поблескивающего турникета.
– Добрый вечер, - сказал он, пожимая им руки. Они постояли несколько секунд, потом младший из пришедших не выдержал:
– Ну, веди, Вергилий…
Старший усмехнулся:
– В самом деле, Леонид Сергеевич, идемте. Показывайте свое хозяйство…
Они довольно долго шли коридорами, два раза поднимались по лестницам - эскалаторы в это время уже не работали - и наконец остановились перед дверью с табличкой: Лаборатория молекулярной энцефалографии.
Леонид Сергеевич пропустил гостей, потом вошел сам и закрыл дверь на замок.
– Ну вот, - сказал он негромко, - кажется, все в порядке.
Треугольнолицый внимательно разглядывал обстановку.
– Знаешь, мне начинает казаться, что чем дальше, тем больше все лаборатории становятся похожими друг на друга. Какая-то сплошная стандартизация…
– Унификация, - уточнил Леонид.
– Пусть так. В любой лаборатории чуть ли не одно и то же оборудование. Я в твоем хозяйстве ни бельмеса не смыслю, а приборы те же, что и у меня…
– Кибернетизация всех наук - так, кажется, было написано в какой-то статье, - подал голос третий. - Слушайте, Леонид Сергеевич, у вас можно раздобыть стакан воды?
Он достал из кармана полоску целлофана, в которую, как пуговицы, были запрессованы какие-то таблетки, надорвав, вылущил две на ладонь.
– Что это у вас, Дмитрий Константинович? - спросил Леонид.
– Триоксазин. Нервишки пошаливают, - извиняющимся голосом ответил тот.
Леонид вышел в соседнюю комнату. Послышалось журчание воды.
– Пожалуйста, - Леонид протянул Дмитрию Константиновичу конический мерный стакан. Тот положил таблетки на язык и, запрокинув голову, запил. Кадык ходил по горлу, как поршень насоса.
– Фу, - сказал он, возвращая стакан. На лице у него застыла страдальческая гримаса. - Ну и гадость!
– Гадость?! - удивленно переспросил Леонид. - Это же таблетки. Даже вкуса почувствовать не успеваешь - проскакивают.
– Это галушки сами скачут. А эти штуки и стаканом воды не запьешь. Или не привык еще?
– И хорошо, - вставил треугольнолицый. - Я лично предпочитаю доказывать свою любовь к медицине другими способами.
– Да вы садитесь, садитесь, - предложил Леонид. Сам он отошел к столу у окна и, включив бра, возился там с чем-то.
– Помочь тебе?
– Спасибо, Коля. Я сам.
– Раз так - и ладно. В самом деле, Дмитрий Константинович, давайте-ка сядем.
Дмитрий Константинович сел за стол, по-ученически сложив руки перед собой. Николай боком примостился на краю стола, похлопал себя по карманам.
– Леня, а курить здесь можно?
– Вообще нельзя, а сегодня можно.
– Тогда изобрази, пожалуйста, что-нибудь такое… Ну, в общем вроде пепельницы.
– Сам поищи.
– Ладно. - Николай пересек комнату и стал рыться в шкафу. - Это можно? - спросил он, показывая чашку Петри.
– Можно.
Николай снова пристроился на столе, закурил.
– Разрешите? - спросил у него Дмитрий Константинович.
– Пожалуйста! - Николай протянул пачку. - Только… Разве вы курите?
– Вообще нет, а сегодня можно, - усмехнулся тот.
– Все, - Леонид щелкнул выключателем бра. В руках у него было нечто напоминающее парикмахерский «фен» - пластмассовый колпак с четырьмя регуляторами спереди и выходящим из вершины пучком цветных проводов.
– Может, посидим немного? - спросил Дмитрий Константинович. - Как перед дальней дорожкой?
– Долгие проводы - лишние слезы, - резко сказал Николай. - Начинай, Леня.
Леонид сел в огромное кресло, словно перекочевавшее сюда из кабинета стоматолога; нажав утопленную в подлокотнике клавишу, развернул его к вмонтированному в стену пульту со столообразной панелью, надел «фен» и стал медленными и осторожными движениями подгонять его к голове.
– Коля, - сказал он, - автоблокировка включена. Но на всякий случай вот тут, в шкафчике, шприц и ампулы. Посмотри.
– Посмотрел.
– Возьмешь вот эту, с ободком…
– Эту?
– Да. Обращаться со шприцем умеешь?
– Я умею, - сказал Дмитрий Константинович. - Вернее, умел когда-то.
– Думаю, это не понадобится. Но в крайнем случае придется вам вспомнить старые навыки.
– Долго это будет?
– Сорок пять минут.
– Долго…
– Начнем, пожалуй! - Леонид откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза.
– Ни пуха ни пера! - сказал Николай. - А я пошел к черту. Возвращайся джинном!
Он тихонько, на цыпочках подошел к Дмитрию Константиновичу, сел, положил перед собой сигареты.
До сих пор их было трое. Теперь - двое и один.
ЛЕОНИД
Через пять минут я усну. И проснусь кем? Самим собой? Всемогущим джинном? Или просто гармонической личностью, с уравновешенным характером и хорошим пищеварением? Не знаю. Лучше бы сейчас ни о чем не думать. Не думай! Не могу. Уж так я подло устроен. И вообще самое трудное - это не думать об обезьяне. Зря я ввязался в это дело. Ввязался? Я же сам все это затеял. Но нужно было бы еще попробовать… Не могу я больше пробовать - это мой единственный шанс. Вот уж не думал, что я так тщеславен. Тщеславен. И жажду, чтобы мое имя вошло в анналы. Может быть, завтра войдет…
Еще четыре с половиной минуты. Нет, надо успокоиться. Упорядочить мысли. Так я, того гляди, и не усну. Может, это мне стоило проглотить триоксазин? Давай упорядочивать мысли.
Пожалуй, все началось с шефа. Или с Таньки? С шефа и Таньки. Вечером Танька сказала, что ей надоело со мной, что из меня никогда не выйдет не только ученого, но и просто мужа. И ушла. Это она умеет - уходить. «Всегда надо уйти раньше, чем начнет тлеть бумага» - так она сказала и изящно погасила папиросу. Курила она только папиросы. Когда ребята ездили в Москву, то привозили ей польские наборы: сигареты она раздавала, а папиросы оставляла себе. Впрочем, курила она совсем немного.
Тогда я пошел в общежитие, и мы с ребятами говорили почти до утра и пили черный кофе эмалированными кружками. А утром меня вызвал шеф.
Я его люблю, нашего шефа. И уважаю до глубины души. Только ему ведь этого не скажешь. Он великий. Вообще, по-моему, все ученые делятся на три категории: великих теоретиков, гениальных экспериментаторов и вечных лаборантов. Шеф - великий теоретик. Я - вечный лаборант, и это меня не слишком огорчает. Ведь всегда нужны не только великие, но и такие, как я, собиратели фактов. Меня это вполне устраивает. Больше, я люблю это. Когда остаешься один на один с делом нудным и противным, когда тебе нужно сделать тысячу энцефалограмм, изучать и делать выводы из сопоставления которых будут другие, вот тогда ты чувствуешь, что без тебя им не обойтись. И тысяча повторений одной и той же операции уже не рутина, а работа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});