Читать интересную книгу Гекатомба - Гарри Зурабян

На дворе стояла весна. Апрельское солнце ласково вылизывало мокрый после дождя город. Теплый, влажный воздух поднимался от земли. Смешиваясь с ароматами первотравья и первоцветов, пьянил, кружил голову, растекался по лицам прохожих, смывая с них озабоченность, напряжение и хмурые взгляды. Весна, долгожданная, выстраданная за зиму в стылых, нетопленных квартирах, согревала людские души и плоть, окуная в живительный бальзам света, красок и тепла, размягчая и отдирая с людей жесткие, затвердевшие струпья невзгод, болезней и разочарований.

Гладков прошел в сверкающие, стеклянные двери четырехэтажного здания горисполкома и оказался в огромном, отделанном мрамором и деревом, вестибюле. В нем царили полумрак, прохлада и пустота, среди которых особенно одиноко и беззащитно смотрелся щуплый, небольшого роста, молоденький охранник в камуфляжной форме.

Когда Валерка поднимался на второй этаж по широкой мраморной лестнице, ему в голову пришла мысль, что он не поднимается вверх, а его, наоборот влечет вниз. Всего мгновение назад перед глазами цвел буйный праздник золотого света, искрящийся и радостный. И вот, словно не двери сомкнулись за спиной, а предательски тихо и коварно сжались невидимые челюсти, враз заглотнув и протолкнув его в великолепную, сверкающую, но холодную и безучастную к нему, утробу. Пришли на память строки Рождественского:

"... Здесь похоронены сны и молитвы,

Слезы и доблесть. "Прощай и ура!"

Сколько же, действительно, всего похоронено в подобных этому "Белых домах" - непробиваемых, несгораемых сейфах власти? Сколько надежд оставлено в приемных и кабинетах Самих, их многочисленных замов, завов, секретарей, референтов и пр. пр.? Тому, кто прошел через этот унизительный конвейер, кто пережил самую изощренную пытку власти - пытку присутственным местом, уже нечего терять и ничего не страшно. Такой человек становится неограниченно свободен в поступках, ибо душа его выжженна и мертва. В ней не осталось надежды.

Гладков прошел в кабинет с табличкой на двери:

"Общественная приемная. Бурова Анна Григорьевна"

За столом сидела элегантно одетая женщина, лет сорока пяти. Красивая, модная стрижка, умело наложенный макияж, очки в дорогой тонкой оправе. Во взгляде маленьких, глубоко посаженных глаз - нетерпение и властная жесткость.

- Здравствуйте, - Гладков улыбнулся.

- Проходите, присаживайтесь,- не отреагировав на улыбку, обронила Бурова. Тон, каким это было сказано, заставил Валеру невольно съежиться. Подобным тоном можно предлагать только электрический стул. - Давайте кратко, по существу и быстро, - она взглянула на него с ленивым и спокойным равнодушием, словно посетитель сидел уже, по меньшей мере, часов пять и успел смертельно ей надоесть.

Гладков с готовностью протянул папку с документами и заявлением на материальную помощь. Она быстро все пролистала и, не поднимая головы, едва разлепив губы, бесстрастно проговорила:

- Ваша мама работает в системе гороно. Вам надо обратиться туда.

- Я уже был у них, отказали. - Валера слегка привстал: - Там есть бумага, посмотрите, пожалуйста, хорошенько.

- Да, вижу. Но записать вас на прием к мэру не могу. Вам, наверняка, откажут. - Бурова поджала губы и глянула на посетителя в упор. В ее глазах отчетливо читался вызов...

С годами весь сложный механизм унижения человека был разработан до мельчайших подробностей и доведен до автоматизма. Эта стадия называлась провокация. Отказав посетителю в первую минуту, чиновник плавно уходил в защиту, но не в глухую, а - агрессивную.

Гладков молчал.

- Вам понятно? - голос чуть выше, на пол-тона.

- Нет, - спокойно ответил Валера.

- Что вам не понятно? Вы, что, газет не читаете, телевизор не смотрите? Не знаете, какое положение в городе, в государстве, наконец?! От агрессивной защиты она уверенно перешла к следующей стадии - нападению, когда чиновник вынуждает просителя оправдываться и мысленно соизмерять разницу между личными проблемами и городскими, государственными. Мол, почувствуйте разницу, смерды!

Гладков глянул на нее остро, неприязненно, но голос его прозвучал спокойно и, что удивительно, доброжелательно. Настолько, насколько доброжелательной может быть самая ядовитая ирония:

- Для вас, уважаемая Анна Григорьевна, конечно, было бы гораздо проще, если бы я читал только ваши газеты и смотрел только ваши телевизионные передачи. Я бы, естественно, проникся - и тяжелым положением в городе, и катастрофическим - в государстве. Но к сожалению для вас, я много чего еще читаю, вижу и чем способен, действительно, проникнуться. "Государство лжет на всех языках добра и зла: и в речах своих оно лживо, и все, что имеет оно, - украдено им." Не приходилось встречаться с подобной точкой зрения? Ницше. И на прием вы меня запишите, - твердо произнес Валера. Обязательно. А уж протянет руку дающий или отдернет - не вам решать. - И, ухмыльнувшись, добавил с издевкой: - Не вашим местом.

Он удовлетворенно и расслабленно откинулся на спинку стула, наблюдая, как сидящий напротив "наполеончик провинциального розлива", до краев, по самую пробку, наполняется желчью и гневом.

- Да что вы здесь себе позволяете, товарищ Гладков! Да вы представляете...

- Я не товарищ, а господин! - повысив голос, перебил ее Валера. Глаза его вдруг обдали Бурову крутым кипятком ненависти. Он встал и навис над столом: - А ты, полинявшая из "красного" в "белый" крыса, потому только и сидишь здесь, что мы сюда приходим. Но ведь мы можем однажды и не с бумажками в руках придти. Где ты тогда будешь? Отец мой от ваших политических игрищ уже загнулся, теперь мать умирает. Ты человек или робот? Ты знаешь, что такое, когда умирает мать?!

На прием к мэру его записали, но в помощи отказали, при этом еще и попеняв, что, дескать, нельзя себя вести, по-хамски, в таком учреждении. Однако мэр пообещал договориться с главным врачом больницы, чтобы мать прооперировали бесплатно.

- Я возьму вашу просьбу под личный контроль, - заверил он Гладкова. Но вам, молодой человек, тоже придется поднапрячься и найти средства для дальнейшего лечения вашей мамы. - Он помолчал. - Вы должны понимать, что город в настоящий момент не может обеспечить всех материальной помощью. Реконструкция главной улицы, предстоящие торжества по случаю освобождения города от немецко-фашистских захватчиков, День Победы, День Города, - эти праздники тоже необходимы жителям. Всем жителям ... и вашей маме. Люди устали от серости и будней. Хоть изредка, но нам всем нужнен праздник в душе. К тому же эти мероприятия воспитывают любовь к городу, способствуют его престижу, привлечению к нам внимания, а значит - и допольнительных средств, инвестиций. И еще... Вы, надеюсь, знаете, сколько в нашем городе героического прошлого проживает ветеранов войны, инвалидов. Им-то мы в первую очередь и оказываем всяческую помощь и поддержку...

"Реконструкция главной улицы... - Валера усмехнулся про себя. - Кто ж по ней гулять будет? Тот, кто в этом "городе героического прошлого" в живых останется? Так их всех потом на одной скамейке разместить можно будет. Или эти загадочные ветераны... Весь год даром никому не нужны: вымирают одинокие и больные, брошенные и родственниками, и государством. Раз в году о них вспомнят на День Победы, подкинут к пенсии червонец, крупы гречневой, банку килек да цветами завалят, как покойников. Но стоит кому-то робко попросить что-то у государства, незамедлительно следует ответ: "В первую очередь инвалидам и ветеранам войны". Чертовщина какая-то: раньше всем хватало - и простым смертным, и заслуженным, еще и на страны Варшавского Договора оставалось. Теперь бюджет пустой. Да и сами ветераны..."

Гладков обратил внимание на парадоксальную вещь: чем дальше от войны, тем больше ветеранов. Причем многие, настойчиво требующие себе привилегий, по возрасту подходят даже не к сынам полка, а - к младенцам. А сколько у нас воинов-интернационалистов с корочками? Если всех собрать в кучу, то окажется, что в Афгане не Ограниченный контингент, а Квантунская армия стояла. Каких только удостоверений ни повидал Валера, работая водителем автобуса. И, пожалуй, не сильно бы удивился,если бы однажды встретил ветерана Куликовской битвы. А все от нищеты вековой, дурости дремучей, натуры холопской...

Раскидаем, бывало, агрессоров всех мастей, пробежимся по Европе просвещенной раз-два в столетие, по верхушкам свобод нахватаемся, себя покажем - без этого ни-ни... Как там у Филатова? Чтобы помнили! И опять домой, в берлогу: душу свою загадочную пестовать и гуманитаркой давиться. От тех, кому еще вчера по башке надавали. Чужаков терпеть нам любовь к Отчизне не велит. А тушенку жрать из коров, которых они от нас эшелонами пятьдесят лет назад вывозили? Прям по Михаилу Юрьевичу получается: "Люблю Отчизну я, но странною любовью..." И все грыземся, грыземся между собой, как стая собак голодных. Привыкли веками друг друга изводить, так "натренировались", что любого агрессора схарчить для нас, как два пальца облизать. Так мало этого, взяли моду: чуть в мире где напряженка, мы тут как тут - за дело этого самого мира, с АКМ-47 наперевес. Людей у нас - не меряно, как нефти или газа. Это в Лихтенштейне задрипанном народу мало, вот он без армии и без войны уже лет сто пятьдесят от скуки гниет. А мы? А мы завсегда...Вот и выходит, что для того, чтобы в тридцать себе зубы вставить, надо прежде их в двадцать в какой-нибудь "горячей точке" оставить.