Читать интересную книгу Блуждающие токи - Вильям Александров

— Ты уверен?

— Конечно. Посмотри, как потянулись к нему все наши. А ведь это кое-что значит…

— Ах, Кимушка, — она ласково погладила его по голове, — с твоим бы сердцем не в лаборатории, а у господа бога в штате работать… Ангелом!

— Почему?

— Уж очень ты во всех людей на свете "влюбленный", как говорил герой одной оперетты.

— При чем тут оперетта?

— Ну, это я так… — она притронулась к его руке, — ты не обижайся. Ты очень хороший, Кимуля, и всех других представляешь такими же…

— Да ничего подобного! — Он сердито тряхнул головой. — У каждого свое, что ж, я не вижу! И у Федора есть недостатки, но ведь он умеет увлекать людей, зажигать их на что-то общее — разве плохо?

— Нет, отчего же! Очень ценное качество… А почему, собственно, ты решил, что я его задираю?

— Что ж, я не вижу! Это все видят. Тебя прямо током бьет, когда он говорит что-нибудь.

— Заметно?

— Еще как!

Она стала вглядываться в лицо Кима, потом засмеялась.

— Да нет, ты просто влюблен в своего Хатаева. А впрочем, не люблю тостов. Особенно в присутствии начальства.

— Но ведь Федор…

— К черту. Хватит о нем. Послушай лучше. Слышишь? — Женя остановилась. Легкий, едва уловимый гул шел, казалось, от стен домов, вдоль всей улицы.

— Что это? — спросил Ким, удивленно прислушиваясь.

— Не знаешь? Витрины гудят. Неон… А вот это — тихо-тихо так звенит. Знаешь?

— Нет, — признался он, — не знаю.

— Эх, ты, горожанин. Вода журчит в арыках, по краям.

— Да, в самом деле. Я ведь никогда и не замечал.

— Днем ничего этого не услышишь. А я ночами люблю слушать. Я, когда маленькая была, часто ночами по улицам ходила — мама в театре костюмершей работала. В войну это было. Дома зимой холодно. Пойду с ней в театр, завернут меня в ковер, и греюсь, пока спектакль не кончится… Идем с ней обратно, тихо, никого нет… страшно… Потом привыкла. С тех пор люблю ночной город. Есть в нем что-то, знаешь, от раскрытой души человека… Бывает же — раскрывается тебе душа человека. Знал ты его, знал, даже на работу каждый день с ним ходил, разговаривал, ел, пил вместе, и вдруг в какой-то тихий вечер он раскроется так, что ты только ахнешь, только руками разведешь — так вот он какой, оказывается! Бывало с тобой такое?

Ким молчал. Он смотрел на Женю и думал: вот ведь действительно — только ахнешь. Года два они сидели почти рядом за своими столами в лаборатории Лаврецкого, сколько раз он провожал ее домой, когда они шли с работы, и знал он всегда острую, начитанную, умную девицу, знал, что она феномен в математике и что она видит людей насквозь, но вот такое, как сегодня… Он вдруг притянул ее за плечи и поцеловал. Получилось как-то очень легко и просто.

Ему давно хотелось поцеловать ее. Но он не решался. Провожал ее до деревянных ворот, поднимал приветственно руку, и она уходила, кивнув ему на прощанье и слегка улыбнувшись.

Он никогда не пытался даже остановить ее у ворот — это было бы так старомодно, что она чего доброго расхохоталась бы или ляпнула бы такое… А тут вдруг само собой все получилось, она даже не успела ничего сообразить, а когда сообразила, было уже поздно, он стоял, уткнувшись лицом в ее плечо, боясь поднять голову. Потом он ощутил, как она гладит его волосы, посмотрел на нее, увидел, что она как-то печально и нежно улыбается, а на глазах у нее слезы.

— Кимушка, — сказала она ласково и заботливо, — ты ведь пьяненький совсем…

Она взяла его под руку, и они пошли дальше. Ему было обидно, что она обращается с ним, как с ребенком, но он ничего не мог сделать, он испытывал к ней такую нежность, что боялся обидеть хоть чем-то.

На этот раз она сама остановилась у своих ворот, посмотрела ему в глаза и провела пальцами по его щеке. Потом она привстала на цыпочки и слегка поцеловала его — получилось не в губы, а в подбородок.

— Ну, иди, — сказала она, — уже утро…

Но он не уходил. Он стоял и смотрел на нее, боясь, что сделал что-то не то…

А она опять улыбнулась — той же жалостливой, виноватой улыбкой и сказала ему:

— Ты хороший. Очень хороший, Кимуля…

* * *

Он ехал первым утренним троллейбусом. Впереди, видимо, прошла поливалка, клейко шелестели по мокрому асфальту шины, влажно отсвечивали зеленью края мостовых, — тополя, высаженные вдоль дороги, сливались в один зеленый частокол, троллейбус шел быстро, раскачиваясь, он был почти пустой. Ким удивился сначала, потом вспомнил: суббота.

Он прошел вперед, сел к открытому окну. Свежий ветерок охватил голову, обдал лицо и грудь. Это было так приятно, что Ким даже зажмурился и улыбнулся от удовольствия. И тут же Б продолговатом зеркале водителя он увидел свое блаженно-счастливое лицо с глуповатой улыбкой на припухлых детских губах. Стало не по себе, он оглянулся, но, к счастью, поблизости никого не было — только в дальнем конце троллейбуса ехала какая-то парочка — им было явно не до него.

Он опять стал смотреть в окно и почувствовал, как опять, помимо воли, губы его растягиваются в улыбку — что-то блаженно-счастливое вливалось в его душу вместе с этим утром, и он никак не мог ясно представить себе — что это. Сто раз ездил он по этой дороге — и утром, и днем, и вечером, сто раз видел эти тополя и эти мостовые, политые водой, и эти дома, освещенные восходящим солнцем.

И вдруг сегодня все это наполнилось каким-то особым светом, каким то особым смыслом. Или права Женя — есть в безлюдном городе что-то особое — словно выступает вдруг его душа, которая прячется днем от людей…

"Как она сказала — "раскрытая душа человека"?.." Он представил себе ее лицо, славное мальчишеское лицо с короткой спортивной стрижкой, ее глаза, тихо мерцающие в ночном свете, когда она говорила это, — и все внутри у него захлестнуло от нежности.

Он понял вдруг — вот оно… Вот оно — то самое, что переполняло его все время, что освещало это утро. И сердце его опять вздрогнуло — теперь уже от осознанной радости. Он снова подставил голову под полосу свежего ветра, и в это время увидел на углу, возле здания университета, девочку с цветами. Она только что принесла полное ведро свежих, сбрызнутых росой тюльпанов, бульдонежей и еще каких-то чудесных цветов, названия которым он не знал, и стала раскладывать их на скамеечке для продажи.

Троллейбус заворачивал, он замедлил ход, и Ким бросился к водителю:

— Слушай, сделай милость, открой, цветы хочу купить!

Водитель посмотрел на него, улыбнулся, дверь с треском разъехалась, и Ким одним прыжком очутился па земле.

— Спасибо, — крикнул он водителю, — век не забуду!

И помахал в воздухе рукой.

Запись в тетради

Странные вещи бывают на свете! Он проводил меня, даже поцеловал, но все это не воспринималось всерьез, мы с ним чего-то там резались по поводу Хатаева, а потом он вдруг взял и поцеловал, и это было просто так, я его тоже, кажется, поцеловала, и это вроде тоже было просто так, он был очень милый, смешной и беспомощный.

Потом я пришла домой, время — под утро, мама еще спала, а мне спать совсем не хотелось. Я поставила чай, переоделась, присела на диван с тетрадью все время мучила формула, которая у Жоры не получалась, — я ее целый вечер в голове ворочала. И тут почему-то она всплыла, я стала что-то черкать, и, уж не помню как, задремала. Проснулась — мама меня тормошит:

— Женя, Жень, смотри; кто пришел! — Я спросонья ничего понять не могу, — стоит передо мной Ким с огромной охапкой свежих цветов и улыбается до ушей своей детской улыбкой. И никак не пойму — снится мне все это или наяву, я ж с ним только что распрощалась.

А он стоит, сияет, протягивает цветы:

— Это тебе, — говорит, — ехал, увидел, не мог удержаться… Я сейчас уйду!

— Никуда ты не пойдешь, — говорит ему мама, — чай пить будем. Спасибо тебе за цветы. Такие чудесные!

А сама меня тормошит: "Женя, Жень, ну посмотри, какая прелесть!"

Я гляжу во все глаза, цветы действительно прекрасные, они дрожат в его руках, капли росы еще сверкают на них, а я никак в себя не приду, никак не пойму — снится мне все это или правда.

Потом я увидела его глаза и поняла — правда.

6

Домой Ким добрался лишь часам к двенадцати. Он открыл дверь своим ключом, и первое, что увидел, — Хатаев мирно беседовал за столом с его сестренкой Алькой. Это был день чудес, все теперь могло произойти, и он даже не очень удивился, увидев Федора у себя дома, хотя тому полагалось быть сейчас совсем в другом месте. Он даже обрадовался — Федор, свежевыбритый, веселый, сидящий здесь, сейчас, у него дома, — все это продолжало необыкновенные события дня и, значит, подтверждало, что день этот действительно какой-то особенный.

— Ну, вот и он, пропащий! — сказал Федор Альке. — А мы уж тут чуть розыск на тебя не объявили!

— Задержался, — смущенно сказал Ким, и лицо его, сияющее счастьем, видимо, было до того красноречиво, что Алька больше ничего спрашивать не стала, только сказала сердито: