Она узнавала дома и улицы, площади и скверы, узнавала эту шумную, говорливую, вечернюю толпу, даже лица людей, казалось, узнавала и вместе с тем что-то неведомое, сокровенное открывалось ей в эти мгновения во всем, что она видела: в каждом лице, в каждом дереве, в каждом повороте улицы, будто таилось все это до поры и вот теперь почему-то выплеснулось наружу.
Она вышла на какой-то остановке, где выходили многие, и пошла, как ей казалось, куда глаза глядят. А потом поняла, что стоит возле их старого особнячка под зеленой крышей и смотрит вверх, на окна их бывшего зала с лепными украшениями, где сидели они шесть лет подряд все вместе.
Она открыла старомодную резную дверь, прошла через пустой вестибюль, поднялась на второй этаж.
В зале было пустынно и холодно. Тускло светила одинокая лампочка где-то в дальнем конце, под потолком. Столы были сдвинуты к стенам, но она тут же увидела свой старый двухтумбовый стол с потертым дерматиновым верхом и множеством ящиков. И тут только поняла, почему она пришла сюда: ей давно хотелось посидеть за ним. Просто так. Посидеть и подумать…
Она подошла к нему, провела рукой по вытертому деревянному краю. Усмехнулась.
Сколько часов провела она здесь, сколько мыслей счастливых пришло вот за этой доской…
Она присела к столу, с грустью оглядела знакомые стены с наивными лепными украшениями, массивные шкафы и сваленные в кучу стулья.
Иногда налетал порывами ветер, — было разбито окно, Он подхватывал обрывки бумаг на полу, и они носились из конца в конец зала с тоскливым шорохом.
Она посидела еще немного, встала и, отряхнув плащ, пошла прочь.
Она шла все быстрей и быстрей и, когда вышла наконец на улицу, долго бродила по вечернему городу, вглядываясь в лица людей.
Потом она вошла в телефонную будку и набрала номер. Ей ответил незнакомый хриплый голос, она хотела уже повесить трубку, но тут человек заговорил громче, и она узнала Кима.
"Что ж вы молчите? Говорите!" Он волновался, он словно чувствовал ее присутствие. И она не выдержала, сказала очень тихо:
— Здравствуй…
— Здравствуй… — повторил он глухо и замолчал. Было слышно, как он дышит. — Мне сказали, что ты уезжаешь?
— Собиралась… Но я передумала. Никуда я не поеду, Я останусь здесь. Мы все останемся здесь. И будем доводить до конца наше дело — его нам Лаврецкий завещал. Ты слышишь?
— Слышу.
— Ну, вот… А если кому-то надо уходить, то пусть уходит он. Как пришел, так пусть и уходит… Ты слышишь? Ну, чего ты молчишь?
— Ничего! — сказал он, и ей почудилось, что голос его дрогнул. — Ты где сейчас?
— На углу Первомайской и Пушкинской. А что?
— Я сейчас возьму такси и через десять минут буду там. А ты не двигайся с места. Стой и жди меня! Будешь ждать?
— Буду…
— А теперь послушай меня… Я люблю тебя, понимаешь?
— Я знаю.
— Ты не все знаешь, Женя… За это время я понял, — если ты будешь со мной, я многое смогу, понимаешь? А если тебя не будет, для меня все кончено. Я пропал, понимаешь?
— Понимаю… Но…
— Никаких "но"! — В его голосе появилась твердость. — Я беру такси и еду за тобой. Ты стоишь на месте и ждешь меня. И кто бы там ни стоял между нами, что бы там ни было — это не имеет никакого значения. Ты есть на свете
— это главное. Понимаешь?
— Понимаю.
— Ну вот, я уже одеваюсь. Я положил трубку на с гол и одеваюсь. Ты слышишь мой голос?
— Слышу.
— Ну вот… Я готов. Теперь надо положить трубку на рычаг, а я боюсь…
— Почему?
— Не знаю… Мне все кажется, положу трубку — и ты исчезнешь, уйдешь навсегда… Страшно подумать!
— Чудак ты… Меня уже гонят, слышишь, стучат в стекло… Я вешаю трубку!
Она стала выходить из будки и увидела, что здесь образовалась очередь, а возле самой двери стоит пожилой мужчина с укутанным до подбородка горлом и мрачно стучит монетой в стекло.
Он столкнулся с Женей, раскрыл уже рот, чтобы сказать что-то злое, но почему-то ничего не сказал. И все остальные тоже, как ни странно, молчали и даже глядели приветливо — так ей показалось…
Какой-то веселый парень в кубанке ободряюще тряхнул ей светлым чубом.
И она улыбнулась.