На следующее утро я был в Семнадцатом районе на автобусной остановке еще до рассвета. Велосипед я оставил на парковке. Я мечтал о Физз и о труде писателя всю дорогу — единственное, что я делал в те дни. Без нее извилистые проселочные дороги утратили свое волшебство. Поднявшись на вершину холма, где стояли ряды домов, я сел на углу чайной, заказал омлет и спросил у сутулого мужчины, который постоянно кипятил чай в ошеломляюще черной кастрюле, где находится дом ее тетушки.
Маленький, словно воробей, он пел: «Славься, защитник! Славься, пастырь!»
— Дом толстого инженера водоснабжения? — спросил житель холмов в перерывах между песнопениями. — Ну, если ты хочешь увидеть толстого инженера и его толстую жену, тебе придется подождать, потому что они оба отправились на меиди, чтобы купить самые дешевые овощи. Ты знаешь этих государственных чиновников, которые хотят все бесплатно. А первым делом они собирают налоги.
Я сказал, что мне нужно кое-что доставить инженеру. Он посмотрел на меня. У меня в руках была книга «Прощай, оружие», которую я тогда читал. Он сказал, что у них на воротах нарисована дикая собака.
— Собака похожа на них — толстая и ленивая — и укусит, только если ей за это заплатят.
Я положил три рупии на потрескавшийся деревянный стол и спросил:
— Ты не любишь жирных людей?
— Нет, сахиб, все должно быть в меру. Твой дом не должен быть больше твоего сердца, твоя кровать не должна быть больше твоего сна, а еда не должна превышать твой желудок, — ответил житель холмов.
Хозяин чайной сорвался со своего насеста, бросился к шипящему очагу, словно птица, потом собрал деньги и продолжил:
Люди не должны добавлять лишнего веса матери-земле. Земля уже перегружена. Перегружена плотью, жадностью и печалью. Когда мы нарушим баланс, начнется апокалипсис.
Мир таков, какой он есть, потому что люди забыли разницу между плохим и хорошим.
Он не смотрел на меня, говоря все это, и продолжал работать: ополаскивал стаканы, тер пластиковые тарелки, добавлял воду, сахар, молоко в постоянно кипящий котел.
— Иди спокойно, мой друг, — сказал хозяин чайной, — слушай свое сердце, а не голову. Мир погибнет, потому что люди слишком слушаются своего разума. Славься, защитник! Славься, пастырь!
Я легко нашел дом и смело открыл ворота с уродливой жестяной табличкой, предупреждающей об опасности, и вошел. Старый торговец чаем был прав. Там под плетеным столом на гранде спал толстый золотой лабрадор, положив голову на лапы. Он с любопытством посмотрел на меня и не пошевелил ни одним мускулом.
Я нажал на звонок. Заиграла мелодия «Джингл Белл». Дверь открыл мальчишка. На нем были тесные красные шорты из нейлона и футболка с выцветшим изображением Брюса Ли, короля кун-фу.
— Что вы хотите? — спросил он, вытащив правой рукой изо рта жвачку и натянув ее до жирного носа.
— Я хочу увидеть Физз.
— Зачем? — спросил мальчик сквозь сжатые зубы, вытащив жвачку еще дальше.
— Мне нужно передать ей книгу.
Я показал ее мальчику. На передней обложке была изображена Кэтрин Беркли в форме медсестры. На заднем плане была маленькая больница.
— Это рассказы?
Я показал на больницу.
— О чем это?
— Эта книга о маленьких мальчиках, которые проглотили жвачку, и о том, что докторам пришлось с ними делать.
Теперь он не сводил с меня глаз.
— Покажи мне свой пупок, — приказал я.
Он поднял футболку с Брюсом Ли левой рукой, а правой вернул жвачку обратно в рот. Это был безобразный, выпуклый пупок.
— Еще шесть месяцев, — протянул я, — и придется разрезать твои ягодицы, чтобы вытащить жвачку.
Его лицо сморщилось.
— Быстро позови ее, и я научу тебя уловке, которая может спасти тебя.
Пришла Физз, которая вся светилась.
— Я принес твою книгу, — сказал я, протягивая ей Хемингуэя. Ее лицо озарила улыбка, которая осветила весь мир. Ее улыбка всегда была простодушной, простым ответом на что-то. Никаких скрытых намеков, никаких недомолвок, тайных смыслов. Когда что-то делало ее счастливой, она улыбалась и озаряла весь мир.
— Ты сумасшедший, — сказала она.
— По-хорошему? Или плохой сумасшедший? — спросил я.
— Настоящий хороший сумасшедший! — ответила Физз, засмеявшись.
Это был второй раз, когда я увидел ее такой: в свежей белой курте и пайджаме, в которых она спала, ее волосы свободно падали на плечи, а кожа светилась. Физз могла бы сойти со страниц этих красочно иллюстрированных сказочных историй, которые мы читали, когда были детьми — курта и пайджама вместо белого развевающегося платья. Она была прекрасней, чем когда-либо.
— Где? — спросил я.
— В доме полно людей, — покачала она головой. — Они все сейчас проснутся и спустятся вниз.
Физз была необычно спокойной. Это была еще одна вещь, которую я узнал о ней за эти годы. Она обычно не нарушала правил, не делала смелых утверждений, ее просто искренне не волновали обычаи и мнения других людей.
— Здесь должна быть пустая комната, — сказал я. И добавил, глядя на мальчика: — Где я смогу объяснить тебе содержание книги.
— И ему? — спросила Физз.
— Брюс Ли, иди сюда, — велел я.
Я отвел его в угол комнаты.
— Хорошо, я расскажу тебе эту хитрость. Иди прямо сейчас, сядь на горшок, заткни уши пальцами и громко скажи: «Лииииииии». Повтори это сто один раз. Затем проверь. Если жвачка не вышла, повтори это еще сто один раз.
Мальчик ушел, вернув шарик из жвачки обратно в рот.
— Куда ты послал его? — спросила она.
— Попрактиковаться в кун-фу.
Я осмотрелся. В комнате было множество безделушек, как в любой гостиной у индусов среднего класса: пластиковые цветы, керамические фигурки богов, слоны из сандалового дерева, выстроившиеся в ряд, потертая мебель, семейные фотографии в грубых рамках. Я огляделся вокруг в поисках выхода. Здесь было слишком много дверей. Это была центральная часть дома. Нам нужно было уйти отсюда. Мне до смерти хотелось обнять ее, вдохнуть ее запах за ухом.
— Где спальня твоей тетушки? — спросил я.
Ее лицо покраснело. Момент сумасшествия был близок. Так всегда было с нами, когда мы были рядом. Чаще всего мы даже не могли разговаривать. Необходимость прикоснуться друг к другу заслоняла все.
— Прямо здесь, — сказала она, показав кивком головы на дальнюю стену.
Через минуту мы оказались в комнате тетушки, я запер дверь и притянул ее к себе. В комнате было темно, мой рот касался ее тела. Ее белая хлопковая одежда хрустела и была очень тонкой на ощупь. Я был твердым и безумным в любви, она была влажной и невероятно красивой, наши руки были гончарами, а плоть — глиной. Снаружи раздались голоса, Физз оказалась на краю кровати, я мог ощутить ее любовь, попробовать на вкус, услышать ее. Моя любовь стремилась к ее любви, я был там, откуда был родом, где хотел жить и умереть. Весь мир сосредоточился в этом прикосновении кожи, весь мир — в этом скольжении двух тел. Вселенная была влажной и твердой, вселенная была очагом и источником движения, вселенная скользила и извергалась. Мир заканчивался, заканчивался и закончился.