однако получали лишь те двое детей, но внимание это было несколько необычным. Она не стала их учителем или наставником, даже не говорила с ними, а только будто красовалась перед мальчиками во всём протяжении неторопливых морозных осенних ночей, крутилась и улыбалась. Часто она над ними издевалась, могла ранить и смотреть, как из маленьких ран течёт кровь. Она любила заставлять их смотреть на то, как она спит. И людей это пугало. Сами же дети были очарованы ею до белизны и испарины на лицах.
Правда, если один из братьев пытался подойти, то Розмари тут же растворялась среди запутанных веток коридоров — и они впадали в уныние на весь оставшийся день. По утрам Ричарда с Эдуардом подглядывали за ней в умывальне, а позднее писали стихи о водных нимфах. Эти очерки казались невинными, но у нянек, которые их читали, почему-то вызывали странное смущение; даже их желтоватые щёки в кое-то веке краснели. Герцог и местный священник чувствовали от мальчиков запах греха и запретили им брать бумагу с письменными принадлежности. Тогда Ричард и Эдуард стали нашептывать свою лирику для Розмари вслух, по памяти. Они читали ей свои мечты, а она спала, как неживая. К тому времени она уже совсем ослабла и много дремела, и двигалась так медлительно и утомлённо, будто жила в далёкой глуби вод.
Скоро по всему замку стали ползать маленькие пауки. Настоящее нашествие. Один из них заполз в кубок вина герцога Глостера. Увидев его, он с минуту смотрел на чёрное тельце, размышляя, а потом приказал убить своих племянников.
После сумерек, когда из под вуали туч вылез надменный прищур убывающей луны, стража вломилась в покои Эдуарда и Ричарда, дабы убить их. Однако… оба мальчика уже лежали без чувств на полу у распахнутого окна, а их тела почти остыли. На мальчишеских лицах застыли блаженные улыбки, безумные и жуткие, а глазницы опустели, лишённые глаз, — в них свили гнёзда пауки. Розмари нигде не было, она пропала и никто не видел её.
Столетия спустя люди, жившие в том замке, будут говорить о призраках, что бродят по Кровавой башне Тауэра. «Юные близнецы, одетые в чёрные сорочки, печально смотрят на тех, кто поднимается по лестнице, а после исчезают». И в ночи, когда эти призраки появляются, поэты Лондона ощущают необычайное вдохновение, а их сны всегда пахнут мхами и туманами. Среди прочих, часто повторяется один определённый сон: над двумя фигурами близнецов склонилась призрачная богиня и шепчет им неподвластные человеческому разуму тайны, от сознания которых братья тут же погибают.
Вместе с Розмари растворились в той ночи и все её последователи, все безумцы и мономаны, повсюду разлившие литры красок: и холстах, и на стенах, и на смущённых лицах добродетельных горожан. Иногда ветер может бушевать сутки на пролёт, а потом в одну секунду упадёт и затихнет, бросит всю листву и волосы людей обратно на землю; станет тихо, как будто остановилось чьё-то сердце. Так же быстро и внезапно затихли земли герцога в ту ночь.
К тому времени Розмари уже почти не могла ходить сама, её несли несколько приближённых прямо на руках, бережно приподнимая над своими головами. Они не смели надевать перчаток, и все их ладони быстро лишились кожи от соприкосновения с Розмари подобно тому, как если бы они век за веком тащили на гору камень Сизифа. Среди них шёл и средних лет мужчина по имени Джотто. Он с беспокойством оглядывал истомлённую девушку, что лежала в их руках, укутавшись в бесценные китайские шелка. Он был немного пьян и скурил несколько трубок с опиумом, так что драконы на одежде принцессы в его глазах танцевали и боролись друг с другом. Они летали и суетились по метрам бесформенной ткани даже не понимания, что живут на чьём-то теле. Умирающем теле. Одни только глаза несчастной Розмари выглядывали из под одежды, белёсые, большие и надменные, они не моргая смотрели на звёзды. А те пугливо мерцали.
Джотто повезло — на его палец спустился один из маленький чёрных паучков. Он не мог сдержать себя и искусал все губы в ожидании укромной секунды, когда смог-таки поднести палец с пауком ко рту и нежно взять его себе на язык. Он проглотил его, стараясь не повредить хрупкое тело.
Бассариды остановились на огромном поле. От поступи осени оно пожелтело и пожухло. Местные крестьяне собрали сено в плотные тюки, в которых можно было переночевать. Сама Розмари легла на голую землю и стала шептать себе тихие песни, тихие настолько, что никто, кроме неё, их и не слышал — до чего эгоистично. Джотто лёг на верхушку одного из тюков и долго смотрел в небо, без сил заснуть. Что-то странное было в том, какой насыщенный синий пылал над ними. Этот цвет нравился ему, ведь он жил под ним с самого рождения.
До того, как Джотто повстречал бриллиантовую инфанту, он был пастухом при маленькой церквушке. В том холодном, полукаменном-полудеревянном зданьице он много практиковался в рисовании, наблюдая за старыми иконами, иногда делая копии поверх старых фресок. Канонизированные образы во мраке церкви ловили редкие и острые лучи солнца, в них они загорались золотом и одухотворёнными лицами. Загорались, как горит только холодный металл: бездвижно и внечеловечно. Не знающие холмов и лесов, миры изображённые там, будто упали на землю из других вселенных. На всех них небо всегда было золотым. И какие бы страдания не испытывали святые, они оставались спокойны, и морщины не сминали фарфоровую кожу вечно молодых лиц. Когда-то эти образа вселяли благоговейный страх и умиления у людей, но теперь — только скуку. Джотто казалось что-то не правильным в том, как далеки жили божественный и его мир друг от друга.
Однажды, когда он снова сидел и рисовал в церкви свежей темперой, ещё только начал работу, его отвлекло странное оживление, песни и крики снаружи. Был вечер. Горящее солнце уже ушло, и его закатное платье тоже почти скрылось — небо покрылось лазуритовой кожей. Как будто живое и человечное, оно двигалось и загоралось маленькими звёздами. Под этим небом по мосту шла Розмари. Нечеловеческая фигура, длинная и тонкая, как деревья в кошмарных снах, она горела белым, будто ходячее надгробие. Её фигура фланировала так легко, будто и вовсе не касалась земли. Казалось, что стоит посмотреть на неё на секунду дольше, и ты сгоришь в божественном пламени, как некогда сгорела мать Диониса — надчеловеческий свет спустился к земле и стал жить на ней, окружённый домами,