Так и повелось, Марфа деток учит и за ними приглядывает. Ох, и разные барыни попадались, некоторые и розгами секли, а некоторые и пряниками угощали. Только вот медведя с мужиком больше никогда не видела…
И вот, барыня Анна Васильевна Бужина рекомендовала Марфу в няньки для Павла Петровича, Петра Великого правнучка. Вот теперь она у него в няньках. Детки-то тоже очень разные бывают, а вот Павел Петрович очень хороший мальчик. С ней, старой, на разных языках разговаривает, писание просит читать ему и не обижает, жалеет.
Только вот с утра странно себя ведет, как оспой, сердешный, переболел, так вскочит с самого ранья и давай вокруг дворца бегать, дождь ли снег — бежит, потом руками-ногами так странно машет. Из железа ему штуки какие-то отковали — гантели называются, ими машет… Поперву она беспокоилась, не заболел ли он снова, но доктор Кондоиди сказал, что мальчик, словно юный спартанец, занимается гимнастикой. Кто такой этот спартанец-то? Но коли не заболел, так хорошо.
А потом, вот как в детстве на масленицу на игрище видела — обливается холодной водой. Ладно, в жару летнюю, а вот в мороз — страшно ей, но её Павлуша только смеётся над ней, но ласково так. А на эту масленицу он её повез с собой, и она увидела снова, как медведь с мужиком борется. Заплакала она, а он её по голове гладит и Марфушею называет. Как папенька тогда…
Что ж, попробовал я с императрицей поговорить — получилось. Не стала она моих нянек наказывать, просто велела своей подруге — Анне Воронцовой, заходить ко мне и разговаривать о жизни. И это её решение оказалось для меня очень удачным — Воронцова была чрезвычайно умной женщиной и при этом действительно любила детей. И, это важно, она, урожденная Скавронская, была двоюродной сестрой императрицы — племянницей её матери, императрицы Екатерины Алексеевны, да ещё и супругой канцлера империи.
Я быстро приучился называть её тётушкой Анной и получать удовольствие от общения с ней. Информация пошла широким потоком — я нашел свой баланс. Сколько нового я узнавал об этом мире.
Летом наша армия под командованием старого лиса Апраксина вступила на территорию Пруссии, угрожая королю Фридриху II, снимая давление с изнемогающей Австрию и растерзанной Саксонии. У Гросс-Егерсдорфа Апраксин победил пруссаков, но потом начались непонятные маневры, которые легко оказалось связать с самочувствием Елизаветы Петровны.
Оно резко ухудшилось, тетушка реально была при смерти и интриги при дворе вышли на невиданный до сих пор уровень. Апраксин под влиянием своего лучшего друга — канцлера Бестужева, вместо того, чтобы добивать пруссаков, рванул со своей армией домой. Бестужев явно готовил захват власти под регентством моей мамы, но вот, судя по нашим с ней разговорам, она об этом догадывалась, но непосредственно в самом процессе не участвовала.
Папочка понимал, что при таком раскладе он сойдет со сцены, уступая позиции формально моей маме, а фактически — канцлеру, и отчаянно интриговал против заговора. Котёл с интригами кипел и булькал.
Но императрица внезапно выздоровела и отреагировала на происходящее в своем стиле — рубить головы, как её отец — Петр I — она не рубила, дала обет, но повела себя круто. Не особо разбираясь, арестовала Апраксина, Бестужева, всё окружение мамы. Я, конечно, пытался защитить Екатерину, плакал, просил о помощи Разумовского, но реально повлиять на ситуацию не смог.
Началось следствие. Его вел лично Александр Иванович Шувалов, глава Тайной канцелярии и доверенное лицо императрицы.
Апраксина запытали до смерти. Говорили, что при его последнем допросе присутствовала сама императрица, которая хотела знать о заговоре всё, и вот то ли сердце у фельдмаршала не выдержало, то ли каты переусердствовали…
Бестужев такой участи избег, он успел сжечь большую часть своего архива, и доказательств против него не было. Однако вскрылись его многочисленные хищения, мздоимства и весьма предосудительная переписка с иностранными послами, из которой, при желании, можно было сделать вывод об организации им заговора. Императрица такое желание имела, но заговор-то был не против неё, поэтому канцлер был просто сослан в собственное поместье под Москвой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Никто из арестованных на маму показаний не дал. Её окружение, состоявшее из людей гражданских, утонченных, подвергли серьезному давлению, но никто из них против неё ничего не показал.
Главным свидетелем против неё долен был стать близкий к маме Иван Елагин, который был другом её тогдашнего кавалера и активного адресата переписки Бестужева — Станислава Понятовского, которого следствие видело очевидным участником заговора. Но Елагин, утонченный поэт, избалованный сибарит, чудак, который просто должен был всё знать о её участии в заговор, оказавшись под серьезнейшим давлением следователей, ничего против Екатерины не показал, и документов, хоть как-то её изобличающих у него тоже найдено не было.
Так что маму решили допросить. Допрос должен был стать последним средством доказать её виновность в заговоре. Допросить её решила сама императрица. На допросе она давила на неё, требуя признать вину, но мама держалась стойко. Улики и показания, которые хоть как бы свидетельствовали против Екатерины, отсутствовали, и императрица поняла, что мама в заговоре не участвовала.
Противники мамы отступились, и только Петр Федорович по-прежнему пытался активно сжить её со света, требуя для неё всяческих кар и придумывая аргументы в её виновности. Это выглядело настолько мерзко, что сначала Разумовский пытался его остановить, а потом уже сама Елизавета велела Петру замолчать. В общем, дело у отца не выгорело, а для мамы все-таки всё обошлось без наказания.
В армию назначили Фермора, тот захватил восточную Пруссию, а потом направился на Берлин. Однако после неудачной осады Кюстрина и жесточайшего сражения наши войска отступили. Война…
А у нас в столице жизнь текла своим чередом. Я ещё более сблизился с мамой, лишенной своих друзей, высланных из столицы. Мне хотелось быть рядом с ней и хоть чем-то помочь. И я старался поддержать её и сказал:
— Мамочка, я буду с тобой рядом! Всегда буду! Я твой сын и ты всегда для меня моя любимая мамочка!
— Спасибо, сын! Только ты рядом! — мама плакала, мне тяжело было смотреть на неё сильную и красивую, но такую измученную, и я просто прижался ней и только и думал передать ей свое тепло, свою поддержку…
Я начал просить у императрицы начать учить меня, и учитель был мне назначен. Некто Федор Бехтеев, который был довольно крупным дипломатом, но кроме того имел известность как учитель племянницы тетушки Анны — Екатерины Воронцовой.
Вот странный же тип мне попался. Он, конечно, хочет как лучше, старается, но выходит какой-то кошмар: обучение чтению, письму и счету с помощью солдатиков, подсадные соученики — типа неграмотные издание газеты для меня лично. И притом ещё и «сапог» он, как папа мой в прошлой жизни таких персонажей называл. Иначе военный штафирка, который кроме устава ничего и не знает.
Мне его, конечно, жалко было, но раздражал меня этот дядька — сил нет. Я же внутри взрослый уже человек, а он со мной как с младенцем. Нет, всё было бы, наверное, правильным, если бы на моем месте был бы истинный Павел, но мне реальному хотелось учиться быстрее, легализовать свои знания и получать новые, набирать авторитет и опыт в этом мире, развиваться, а он мне, по сути, мешал. Но тетушка Елизавета, как я её стал называть, менять моего воспитателя категорически не хотела, не слушая ни меня, ни Разумовского, так что пришлось мне смириться с ним, попробовать хоть как-то ускорить свое обучение. Терпеть и терпеть — стараться получить как можно больше от него.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
С приходом Бехтеева решили удалить моих нянек, мол, пора учить царевича без женского коллектива вокруг. Кого куда распихать: кого помоложе — в другие семьи, а кого постарше — в монастыри на призрение. Тут я пошел просить за свою старую нянюшку Марфу — монастырь бы она не пережила. Приказ тети был тверд, никто против её слова идти не хотел, пришлось к ней идти.