Читать интересную книгу Мужчина и Женщина - Юрий Андреев

Димка, довольный, хохотал… А когда однажды со школьной вечеринки он явился под хмельком, с каким удовольствием все члены семейства рисовали обличительные дацзыбао, а потом развесили эти едкие карикатуры на стенах и в коридоре! Но когда в другой раз он явился из школы с хорошим фингалом под глазом и с грозным вызовом родителей в дневнике к директору, мы решительно встали на его защиту. Дело в том, что, гордясь своей новой матерью, он отнес в класс ее удивительное фото, где она, распластавшись подобно ящерице, гибко движется вверх по вертикальной стене. Некий шутник из тех жлобов, что готовы все осмеивать, положил фото на бок и заржал над разоблаченной, по его мнению, фальсификацией: дескать, баба корячится на ровной площадке, ползет слева направо. Дима сначала пытался объяснить, что вот внизу видно озеро, которое не может стоять вертикально. Шутник, у которого мускулов было явно больше, чем мозгов, ответил ему так гадко, что Дима врезал ему по зубам раньше, чем успел что-либо осмыслить. Правда, и получил в ответ, но совесть его была чиста, что я директору и попытался объяснить, причем успешно.

Детям мы выделили рабочие места для уроков, распределили свои домашние обязанности, и во время веселых застолий шуточными репликами решались все назревшие проблемы, высмеивались и снимались конфликты, и дети чувствовали себя счастливыми в любящей полнокровной семье, где каждый из них имел и заботливую мать, и справедливого отца. Об этом можно долго и увлекательно рассказывать, вспоминая все новые подробности, но я сейчас пойду в иную сторону: двинусь в страну по-настоящему драматическую. И страна эта, думаю, имеет самое прямое отношение к преждевременной кончине Дарьи.

Она была веселой и прямой в отношениях с людьми на любом уровне. Так, например, своим остроумием и чувством независимости она просто поразила у нас на банкете нашего многодумного генерала, а уж тот умел разбираться в людях!.. И при всей своей гордости и чувстве собственного достоинства она с присущей ей добросовестностью отнеслась к счастливому изменению в ее женской судьбе, к переходу из неопределенного состояния матери-одиночки в статус сиятельной офицерской жены и матери немалого семейства. Не склонная к выспренным словам, она лишь однажды прошептала, цепко прижимаясь ко мне всем своим худеньким крепким телом и глядя в мои глаза горящими очами: «Ты — мой идеал! Неужели это не сказка, что я — твоя супруга?»

Десятый ребенок в бедной восточно-сибирской семье, единственная оставшаяся живой у матери, пережившая феерическую биографию, в которой было и заведывание пушной факторией у самой кромки Ледовитого океана, и занятия статистикой в Бурятии, и судоремонтные мастерские во Владивостоке, и рыбоконсервный завод на острове Шикотан, и бесконечно многое другое было в ее жизни. И при всем этом Дарью отмечала неукротимая тяга к культуре, которая привела ее через всю страну в Питер и вопреки всем законодательным препонам позволила закрепиться в нашем великом городе на Неве. На несколько голов выше моих были ее познания в оперном искусстве и в серьезной музыке, безупречным был слух и удивительным исполнение туристских и альпинистских песен, которые так самозабвенно любила она распевать в компаниях своих единоверцев по горным видам спорта.

Не высказываемая прежде даже самой себе, ее затаенная мечта об образе жизни, наиболее соответствующем ее натуре, волею небес осуществилась. Общим решением семейства она ушла из своего гальванического цеха высокооплачиваемого, но вредного для легких, и перешла на инструкторскую работу в школу олимпийского резерва: и к дому ближе, и дело по душе, и временем для семьи стало легче распоряжаться. Она очень серьезно принялась обустраивать мой быт согласно своим представлениям о светской жизни: так например, она завела в секретере зеркальный бар, куда стала раздобывать разного рода бутылки — до сорока штук стояло их там (а с отражением в зеркале — кошмар! — вдвое больше), и предметом ее высокого тщеславия было поразить моих или своих сослуживцев удивительными напитками или коктейлями. Я только посмеивался, понимая, из каких пластов предыдущей нищеты взрастали подобные представления о «красивой» жизни.

Она была очень сдержана на высокие слова, но я знаю, что любовь ко мне и преданность семье составляли суть ее существа. Через год совместной жизни, когда она была в положении, случилась беда: ей сообщили, что со мной в дальней командировке (она сразу поняла, что в Афганистане) случилось несчастье, но сейчас уже все в порядке, самое главное — жив и можно не беспокоиться… Когда я приехал, то застал ее в больнице: от нервного потрясения случился выкидыш, двойню не сохранили. Я так и не узнал, кто проявил подобную «заботу» обо мне.

Говорю об этом для того, чтобы еще и еще раз сказать: Дарья любила меня самозабвенно, всей сильной и одинокой женской натурой, изжаждавшейся по счастливой жизни. Она стремилась по необоримому чувству долга полностью соответствовать представлениям об этой счастливой жизни.

И вот тут-то нас ожидал конфликт. Конфликт, который рос, усугублялся и стал, в конце концов, непреодолимым. Счастье любви, полноты бытия, радости обретенной семьи, чудесной женщины — верного спутника, безусловно, требовало выхода, реализации накопившейся страсти. Не мог не стремиться к такой же реализации и я: Но — в силу гордой скрытности своей души — Дарья не могла беззаветно мне отдаваться в неспящей тишине, где двое чутких детей ловили все ночные звуки, либо даже спали, но она боялась разбудить их — звоном пружины в матрасе, стоном любви, криком страсти.

Мы ложились, я начинал ее ласкать, а она своими маленькими сильными пальцами сжимала и блокировала мои руки. И еженощный возможный рай двух обретших друг друга любящих людей оборачивался адом. В конце концов, я засыпал, а она заснуть не могла, и глубокий внутренний невроз все сильнее разрушал ее душу. И дело было, конечно же, как я понимаю сейчас, задним умом крепок, не столько даже в физиологических стрессах, сколько в катастрофическом столкновении психологического представления о долге счастливой женщины, обязанной удоволить любимого мужа (не говоря уж о своем естественном удовлетворении) в столкновении с невозможностью переступить через нерушимое внутреннее табу женской и материнской стыдливости.

Потрясение это, ежесуточно повторяющееся, зашло так далеко, что сломались какие-то тонкие механизмы ее радостной и активной до того сексуальности. Дошло до того, что она все менее и менее могла уже эмоционально раскрываться даже в самых удобных обстоятельствах, даже когда мы оставались одни, даже в отдельном санаторном номере, где мы поселились в первый же из совместных отпусков. Что-то сломалось в ее психологии или в психике, и конфликт этот внутри ее сознания творил свое ужасающее, разрушительное черное дело, проявляясь, конечно, и в конфликтах внешних.

Не стану развивать далее эту ситуацию во всех подробностях; дети выросли, мы оставили Дмитрию свою однокомнатную квартиру, когда он женился. Скажу здесь, что в свой срок устроил жилье Леночке, своей дочке от Томилы, когда пришел ей срок выходить замуж, и первого внука принесла мне она. Я купил нам двухкомнатную кооперативную квартиру (благо доходы тогда позволяли), а затем к замужеству Светочки построили квартиру и ей. И вот, два любящих друг друга человека, мы остались вдвоем, но спали уже в разных комнатах, на разных кроватях и встречались на одной постели все реже и реже, пока встречи эти не прекратились совсем.

Дарья, целостная натура, по-прежнему любила меня искренне, жила моей работой и моими интересами, она неколебимо стояла на моей стороне во всех служебных коллизиях, но уже не могла исправить случившегося с нею сбоя. Она была очень умна, и как-то рассказала мне будто бы стороннюю историю о неких знакомых ей супругах, которые в силу трудных обстоятельств не могли жить совместно половой жизнью из-за болезни жены. Но ценя и уважая ее как товарища, муж был настолько тактичен, что ни разу ни намеком, ни оговоркой не показал жене, что у него кто-то есть на стороне…

Притчу эту я с благодарностью принял — тем более, что к этому времени уже много лет вынужден был жить нелегкой двойной жизнью, честно говоря, противной и разрушительной для моей души и для тела. Тем не менее в Москве, куда довольно часто выезжал я в командировки, была у меня сначала одна, а затем и другая жена, то есть были женщины, которые любили меня, ждали и искренне хранили мне верность от праздника встречи до другого праздника. Была у меня и сибирская жена, и киевская. Нет, я не был блудником, и здесь я упоминаю об этих женщинах, а не о многотрудных своих производственных заданиях, которые. отнимали главные силы и время, только для того, чтобы сказать: во всех этих ситуациях я стремился отнюдь не к тому, чтобы поматросить да и бросить, но именно к семейным отношениям, к доверительности, к взаимной заботе. Привязанности мои были крепкими и постоянными. Самое главное, больше пяти лет в Ленинграде была у меня вторая жена — та самая машинистка, которая тихим голосом, покрывшись вся красными пятнами, заявила после моей женитьбы, что покончит с собой, если я не буду с нею встречаться. И мы жили с ней — много, радостно, с полнокровным чувством людей, которые вопреки драматическим обстоятельствам близки душой и телом. Был, правда, момент, когда она потребовала, чтобы я ушел к ней от Дарьи ведь я люблю ее. Я сказал, что люблю ее несомненно, но Дарью люблю всеми силами души. «Так не бывает» жалобно заплакала она. «Возможно, в книгах и не бывает, — возразил я, — но в жизни ведь так…» Со временем эти женщины познакомились и стали дружны, но Дарья так и не узнала об этой темной стороне моей Луны.