2
Поездка была долгой и утомительной – всю дорогу до Солсбери, через долину Эйвона, по обе стороны которого лежали влажные роскошные луга, где стояли по колено в сырой траве бурые коровы, через Фордингбридж, где дети из школы бежали за нами, улюлюкали и бросались камнями.
– Иди-ка сюда, – сказал па, сидевший на козлах и тасовавший колоду засаленных карт. – Иди-ка сюда и погляди.
Он обмотал поводья шедшей иноходью лошади вокруг облезлого шеста в передней части фургона, перетасовал у меня на глазах карты, снял и снова перетасовал.
– Видела? – спрашивал он. – Заметила?
Иногда я замечала быстрое тайное движение его пальцев, скрытых за широкой ладонью, видела, как они ищут в колоде указывающие отметки. Иногда нет.
Он был не очень ловким шулером. Это ремесло непростое, лучше всего заниматься им, когда руки чистые, а карты сухие. Липкая колода па тасовалась плохо. Часто, когда мы тащились по глубокой колее, я говорила:
– Сейчас передернул.
Или:
– Па, я вижу гнутую карту.
Он на это хмурился и отвечал:
– У тебя глаз, как у чертова канюка, Мэрри. Сама попробуй, если такая умная.
И раздраженно бросил мне колоду, так что карты с шорохом разлетелись.
Я собрала их, его сдачу и свою, вытащила старшие карты и картинки и убрала в правую руку. С тихим «шшших» смела воображаемое насекомое со скамьи кучера веером картинок, согнув их, «урезав», чтобы потом, когда колода будет собрана, чувствовать изгиб, даже когда все карты в пачке. Я рассеянно смотрела на поля, мимо которых мы ехали, пока тасовала колоду и выбрасывала картинки и старшие карты в левую руку, вкладывая их поочередно с простыми картами, чтобы сдать картинку себе и младшую карту па.
– Видел! – сказал па со злобной радостью. – Видел, как ты резала, когда махнула по скамейке.
– Не считается, – заспорила я. – Был бы ты птицей, которую можно пощипать, ты бы этого фокуса не знал. Считается, только если ты видел, как я собираю колоду. Видел? И как я передернула?
– Нет, – неохотно сказал он. – Но ты мне все равно должна пенни за то, что я заметил резку. Отдай карты.
Я протянула ему колоду, и он стал тасовать ее мозолистыми руками.
– Девчонку все равно учить без толку, – проворчал он. – Девки стоймя денег не заработают, на девке можно деньжат наварить, только если положишь ее на спину. Одно разорение с девчонками.
Я оставила его сокрушаться и ушла обратно в качающийся фургон, где Дэнди, лежа на своей койке, чесала черные волосы, а Займа дремала на постели, а у ее груди чавкал и хрюкал младенец.
Я отвернулась. Забралась на свою койку, вытянулась головой к окошку и стала смотреть на ленту дороги, разматывающуюся позади нас, пока мы следовали за изгибами и поворотами реки, двигаясь к северу, к Солсбери.
Па хорошо знал Солсбери: именно тут прогорела его пивная, тут он купил фургон и снова отправился в дорогу. Он ехал и ехал по улицам, полным народа, а мы с Дэнди, высунув головы в окошко, строили рожи посыльным и глазели на городскую сутолоку и суету. Ярмарка раскинулась за городом, и па направил лошадь к полю, где поодаль друг от друга стояли фургоны, как ставят их чужие люди, и паслись на короткой траве несколько славных лошадок. Я рассмотрела их, пока вели нашу лошадь Джесс.
– Справные лошадки, – сказала я па.
Он бросил по сторонам острый взгляд.
– Так и есть, – сказал он. – И мы сможем выручить неплохие деньги за своих.
Я не ответила. Позади нашего фургона были привязаны гунтер – такой старый и запаленный, что его хриплое дыхание было слышно с козел, – и молоденький пони, слишком мелкий, чтобы взять седока тяжелее меня, и слишком дикий, чтобы с ним справился обычный ребенок.
– Гунтер уйдет какому-нибудь безмозглому молодому вертопраху, – уверенно предсказал па, – а этого, молоденького, пристроим под седло девушке.
– Он диковат, – осторожно заметила я.
– За масть – продадим, – решительно сказал па, и я не могла не согласиться.
Пони был изумительной светло-серой масти, почти серебряный, и шкура у него блестела, как шелковая. Я только утром его вымыла, основательно вымокла и получила копытами за труды, но сиял он, как единорог.
– Красавчик, – согласилась я. – Па, если мы его сбудем с рук… Можно мы с Дэнди сходим на ярмарку и купим себе лент и чулок?
Па заворчал, но не рассердился. В ожидании ярмарки и больших барышей он сделался мягок, как только мог – что, видит бог, было жестковато.
– Поглядим, – сказал он. – Поглядим, может, я вам и дам пару пенни на подарочки.
Он стащил со спины Джесс упряжь и небрежно бросил ее на ступеньки фургона. Джесс от шума дернулась и прянула в сторону, тяжелым копытом ободрав мою босую ногу. Я выругалась, потерла ссадину. Па не обратил внимания ни на меня, ни на лошадь.
– Только если продадим лошадей, – сказал он. – Так что лучше займись молодым прямо сейчас. Поводи до обеда, а потом работай с ним до конца дня. Дотемна чтобы села на него верхом. Если удержишься, можешь шататься по ярмарке. Но не иначе.
Взгляд, который я бросила на па, был мрачен. Но больше я ничего сделать не осмелилась. Надела на Джесс уздечку, вывела ее пастись возле фургона и угрюмо направилась к молодому серому пони, привязанному позади фургона.
– Ненавижу тебя, – сказала я шепотом.
Фургон накренился, когда па вошел внутрь.
– Ты злой, ты драчун, ты ленивый недоумок. Ненавижу тебя, хоть бы ты сдох.
Я взяла длинный кнут и поводья, подошла к серому пони и ласково, терпеливо попыталась выучить его двухмесячной премудрости за день, чтобы мы с Дэнди могли пойти на ярмарку с пенни в кармане.
Я была в таком мрачном настроении, что почти не заметила человека, наблюдавшего за мной из соседнего фургона. Он сидел на ступеньке с трубкой в руке, над его головой во все еще жарком воздухе клубился табачный дым. Я старалась заставить серого пони бегать по кругу. Стояла в центре, низко держа кнут, иногда трогала им пони, чтобы он продолжал бежать, но больше убеждала его идти ровным шагом. Он то шел хорошо, описывая круг, то вдруг начинал лягаться и становиться на дыбы, пытался вырваться и несколько шагов тащил меня по траве, пока я не упиралась пятками и не тянула его, чтобы встал смирно, – и долгий труд начинался заново.
Я смутно сознавала, что на меня смотрят. Но была слишком занята маленьким пони – хорошеньким, как картинка, и смышленым. И, как и я, не желавшим работать под горячим утренним солнцем, злым и обиженным.
Только когда па вышел из фургона, натянул шляпу и отправился к ярмарке, я остановила пони и позволила ему опустить голову и попастись. Потом сама плюхнулась отдохнуть, отложила кнут и стала ласково говорить с пони, пока он ел. Его уши, прижатые от злости к голове с тех пор, как мы начали, повернулись вперед при звуке моего голоса, и я поняла, что худшее позади, если, конечно, он не испугается моего веса на своей спине.