Читать интересную книгу Магистраль вечности (сборник) - Клиффорд Саймак

А сегодня заговорит ли оно? После столь долгого отсутствия вспомнит ли?..

Езекия сидел на мраморной скамье под старой ивой, закутав в грубую коричневую рясу свое металлическое тело, – это и есть гордыня и притворство, думал он, недостойные меня, ибо я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист кружась опустился ему на колени: чистая, полупрозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но сдержался. Кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листа?

Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышающейся над реками скалистой стене – могучее, большое строение; окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы напоминали руки, с мольбой воздетые к Господу.

Именно они, люди, живущие в доме, должны быть здесь вместо нас, подумал он и тут же вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом – или старое фамильное гнездо, если они родились далеко отсюда. И что им делать там, среди звезд? – спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и не тамошние развлечения; единственное, что поистине должно волновать каждого человека, – это состояние его бессмертной души.

В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, деревья начнут настраиваться для ночного концерта. Это будет великолепно, подумал Езекия, несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора; впрочем, он понимал, что это лишь плод его воображения. На церковную музыку пение деревьев порой не походило вовсе.

Именно такие мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен быть прикрыт человеческой одеждой, если желает заменить человека.

Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, они его мучили с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась. С течением времени они лишь обострялись, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных писаний людских теологов, Езекия так и не нашел ответа. Быть может, с болью спрашивал он себя, его вопросы суть чудовищное кощунство? Могут ли существа, которые не обладают душой, служить Богу? Но, может быть, после стольких лет работы и веры они обрели-таки душу? Он поискал внутри себя душу (причем не в первый раз поискал), но не нашел. Будь она у меня, размышлял он, как ее узнать? Из каких составных частей складывается душа? Можно ли вообще ее обрести или надо с душой родиться – а если верно последнее, то какие генетические модели принимают в этом участие?

Не присваивает ли он со своими товарищами-роботами (товарищами-монахами?) человеческие права? Не стремятся ли они, в греховной гордыне, к чему-то, предназначенному лишь для людей? Входит ли – входило ли когда-нибудь – в их компетенцию поддержание человеческого и божественного установления, которое люди отвергли и до которого теперь даже Богу, возможно, нет дела?

Глава 3

После завтрака, в спокойной тишине библиотеки, Джейсон Уитни сел к столу и открыл переплетенную книгу записей, взяв ее с полки, где стоял длинный ряд точно таких же книг. Последнюю запись он сделал более месяца тому назад. Да и не было, подумал он, особой причины что-либо записывать. Жизнь течет мирно и размеренно, а достойная упоминания рябь на ее поверхности появляется редко. Возможно, стоило бы вернуть журнал обратно на полку и ничего не писать, но Джейсону почему-то казалось, что нужно время от времени все-таки заносить по несколько строк. За последний месяц не произошло значительных событий – никто не приехал их навестить, ничего примечательного не было слышно со звезд, никаких известий об индейцах, не заглянул ни один странствующий робот, а значит, не было и новостей; хотя роботы чаще приносили слухи, чем достоверные новости. Разумеется, имелись сплетни. Марта вела постоянные разговоры со всей родней, и когда они вдвоем сидели во дворике, готовясь к ночному концерту, она пересказывала ему услышанное за день. Однако по большей части это были всего лишь бабьи сплетни и ничего, достойного записи.

Сквозь щель между тяжелыми шторами на высоких окнах пробился лучик утреннего солнца и осветил его седую голову и крепкие плечи. Джейсон был высок ростом, худ, но ощущение скрытой в нем силы искупало худобу. Лицо его покрывала сеточка тонких морщинок. Густые усы топорщились, и под стать им были кустистые брови над глубоко посаженными суровыми глазами. Он неподвижно сидел в кресле, оглядывая библиотеку и заново удивляясь тому спокойному чувству удовлетворенности, которое неизменно здесь обретал; порой его довольство переходило в тихое счастье, словно эта уставленная книгами просторная комната несла на себе печать особого благословения. Здесь обитают, сказал он себе, мысли многих людей – всех великих мыслителей мира, – надежно хранимые в переплетах томов, что стоят на полках, отобранные и помещенные туда давным-давно его дедом, чтобы во дни грядущие самая суть человечества, наследие записанной мысли, находилась всегда под рукой. Он не раз испытывал чувство гордости от того, что персонажи древних писателей, словно призрачные их представители, поселились в его библиотеке, и поздним вечером, когда все вокруг затихало, он часто ловил себя на том, что беседует с ними, возникающими из праха прошлого в сумраке настоящего.

Полки с книгами огибали всю комнату, прерываясь только двумя дверьми, а на стороне, выходящей к реке, – тремя окнами. Над первым рядом книг по всем стенам проходила галерея с декоративной металлической решеткой, и на ней помещался второй ряд. Над одной из дверей висели часы, и на протяжении более чем пяти тысяч лет, с удивлением напомнил он себе, они шли, век за веком отсчитывая секунды. Часы показывали пятнадцать минут десятого; интересно, подумалось ему, насколько их показания отличны от времени, которое люди установили много лет назад? Этого никто не знает, да оно теперь и не имеет значения. Мир вполне может обойтись вообще безо всяких часов.

С улицы в комнату пробирались приглушенные звуки – скорбное мычание пасущейся вдалеке коровы, близкий собачий лай, заполошное кудахтанье курицы. Музыкальные деревья по-прежнему молчали: они начнут настраиваться ближе к вечеру. Интересно, подумал он, будут ли они сегодня опять исполнять новое сочинение. Он бы предпочел, чтобы это не была одна из экспериментальных пьес, которыми деревья с недавних пор увлеклись. Так много есть других композиций, старых и любимых. Похоже, сказал он себе, их музыка стала ухудшаться с той поры, как два самых старых дерева начали умирать. Ветки сохнут и обламываются, и с каждой весной листва редеет и редеет. Правда, в роще выросли молодые побеги. В том-то, возможно, и дело.

Джейсон обеспокоенно пригладил пальцем усы. В тысячный раз он пожалел, что понятия не имеет, как ухаживать за деревьями. Разумеется, он читал кое-какие книги, но нет никакой уверенности, что уход за музыкальными деревьями, как за земными, принесет желаемый результат.

Он обернулся, услышав тихие шаги робота Тэтчера.

– Что такое, Тэтчер?

– Пришел мистер Гораций Красное Облако, сэр.

– Но Гораций на севере. В стране дикого риса.

– Похоже, сэр, племя перекочевало. Они стоят лагерем ниже по реке, как раньше. Они собираются восстановить старые поля и следующей весной их засеять.

– Ты разговаривал с ним?

– Сэр, – сказал Тэтчер, – он мой старый знакомый; естественно, мы немного потолковали. Он принес мешок риса.

– Надеюсь, Тэтчер, ты его поблагодарил.

– Разумеется, поблагодарил, сэр.

– Тебе следовало привести его сюда.

– Он сказал, что не хочет мешать вам, сэр, если вы заняты.

– Я никогда по-настоящему не занят. Ты это прекрасно знаешь.

– Тогда, – сказал Тэтчер, – я попрошу его войти.

Джейсон поднялся, обошел стол и остановился в ожидании друга. Как давно это было, подумал он, – года четыре или пять назад… пять, никак не меньше. Он тогда пришел в лагерь прощаться и, после того как индейцы расселись по своим каноэ, долго стоял на каменистом берегу и смотрел, как длинная вереница лодок быстро поднимается вверх по реке, как вспыхивают на солнце мокрые лопасти весел.

Красное Облако был одного возраста с Джейсоном, но выглядел моложе. Походка его была упруга, как у юноши. В черных волосах ни намека на седину; ровно посередине волосы разделял пробор, и двумя тяжелыми косами они спадали на грудь. Лицо обветренное, но совсем без морщин, за исключением крошечной сеточки у глаз. Красное Облако был одет в рубашку и гетры из оленьей кожи, на ногах – мокасины. Рука, протянутая Джейсону, была крупная, загрубелая, с короткими, толстыми пальцами.