Боря Ельцин, старший сын, начинает ходить в школу. В июле 1944-го рождается последний ребенок Николая и Клавдии — Валентина. И хотя живут они в течение последующих шести лет (с 1938-го по 1944-й) по-прежнему в бараке, а не в своем доме, как когда-то, — есть там даже водопровод, правда, на улице. И хотя зимой спят вповалку, чтобы не замерзнуть, и постоянное присутствие других людей за тонкой перегородкой, в огромном коридоре, и везде, всюду — этот человеческий муравейник, и только выживание, и только жизнь впроголодь, как это происходит у них начиная с 1930 года… — но все-таки здесь, в Березниках, звучит уже и другая, счастливая нота — растут дети, живут как все, невысланные, не лишенные прав, постепенно налаживается кое-какой быт. И Николай Ельцин даже начинает заниматься изобретательством. Он, видевший воочию нечеловеческий механизм сталинских строек, всю жизнь мечтает изобрести «машину для укладки кирпичей», чертит чертежи, придумывает конструкции, посылает письма в инстанции…
Но прежде чем машина для укладки кирпичей будет изобретена или, напротив, выброшена в сарай как ненужный хлам, произойдет другое. Определится мировоззрение этой семьи.
…Вряд ли есть что-то более важное для человека. Будет ли он отталкиваться от этого мировоззрения, преодолевать его, ломать в себе или, напротив, лелеять и взращивать, — оно останется в нем, пусть даже не до конца осознанным, посланием от предков, которое он бережно переписывает и обновляет всю жизнь, чтобы отправить дальше. В закладке этого фундамента равно принимают участие мать и отец, между ними — и только между ними — пролегает тот незримый, запрятанный глубоко внутрь отношений пласт судьбы.
У Ельциных этот пласт — безусловно, страшные годы, эпоха бараков, темная, смутная, когда сама жизнь — на волоске.
И — противостоящая этой эпохе ельцинская воля к жизни, страшная воля, не менее сильная и не менее властная по своей природе, чем судьба, — не знающая пределов, границ, не знающая порой сама себя воля.
…Однажды Боря Ельцин с мамой случайно увидели открытую дверь в спецотдел гастронома: там было красиво, там стояли на полках иностранные консервы, там по-другому пахло, это была чуть приоткрытая щелка в рай. Мама, оглядываясь, шепотом, как могла, объяснила сыну, что это магазин для начальников и их семей. «Мама, я стану начальником, — обещал он ей. — Я обязательно стану начальником». (Это воспоминание записал со слов Клавдии Васильевны екатеринбургский исследователь Андрей Горюн.)
Можно едко усмехаться в этом месте биографии над будущим борцом с привилегиями. А можно — понять то, что понять, в общем-то, несложно. Боря Ельцин обещает себе и матери — победить семейную судьбу. Превратить бесконечные мытарства по горизонтали — в вертикаль победы.
«Мой отец, — пишет Борис Ельцин в «Записках президента», — никогда не говорил со мной о своем задержании и заключении. В семье запрещалось говорить об этом».
Страшные 30-е годы были словно вычеркнуты, вытеснены из памяти. Но замолчать прошлое, стереть его — все равно нельзя. Оно так или иначе будет фиксироваться в настоящем, запечатлеваться в нем.
Позднее Ельцин скажет в своем интервью об отце:
«Он никогда не был близок к коммунистам и сам никогда не был коммунистом. Это отражалось в его убеждении, что коммунизм — не тот путь, по которому должна пойти Россия. В целом в нашей семье не очень было принято обсуждать советский режим и коммунистов. Но мы говорили сдержанно… очень сдержанно».
Безусловно, Борис Ельцин — по воспитанию, советский человек 50-х и 60-х годов. Он весь пронизан тем послевоенным советским миром, его правилами и преданиями, его фильмами и книгами, его надеждами и мечтами.
Но в фундаменте этой постройки лежит глубоко запрятанная тайна. Семья Ельциных — не антисоветская. Но и не советская. Мировоззрение его семьи — мировоззрение простых людей, которое, как древний разлом в толще земли, определяет строение всей геологии, всей тектоники национального характера. Оно и подготовит глубочайший разлом 90-х годов. В глубине этого характера таится крестьянская, могучая, не нашедшая выхода в судьбе отца и деда энергия сопротивления, вызов, потребность ответа — ответа на то, что сделала с их крестьянским миром новая власть.
И ответ будет дан. Ответом станет он сам — такой, каким сделала его история.
Однако возникает вопрос: почему Ельцин молчал о репрессиях столько лет? Почему в его книге «Исповедь на заданную тему» об этом — лишь несколько слов, глухих, оставляющих больше вопросов? Почему во всех своих многочисленных речах, публичных выступлениях, интервью, на встречах с избирателями, студентами, журналистами в годы перестройки, когда сталинские репрессии были одной из главных общественных тем, — он ни словом не упомянул об этом? Почему впервые подробный рассказ об аресте отца появляется в книге «Записки президента», опубликованной лишь в 1994 году?
Я спросил об этом Наину Иосифовну Ельцину: может быть, Б. Н. рассказывал что-то ей, дочерям, в узком семейном кругу?
— Нет, — сказала она, — ничего не рассказывал. Впервые Борис Николаевич узнал все подробности об аресте отца только в 1992 году, когда уже был президентом России, ему принесли дело из КГБ (кажется, тогда оно называлось ФСК), и в деле он прочел всё: донос на отца, протокол допроса, приговор и так далее. До этого он ничего не знал, известно было только, что отец работал на стройке в Казани, потом на Волго-Доне, и все… Видимо, Николай Игнатьевич строго-настрого запретил и матери рассказывать все эти подробности детям. Иначе Борису Николаевичу пришлось бы указывать это в анкете при поступлении в институт, при приеме в партию. Его отец это знал, потому так и поступил.
Итак, Николай Ельцин скрыл от сына свое прошлое. Объяснения, казалось бы, лежат на поверхности.
…Не хотел мешать его будущей карьере?
…Стыдился, что был зэком?
Но и то и другое объяснение — слабовато. Скорее, разгадка таится в характере ельцинского отца — он навсегда решил вычеркнуть эту страницу своей биографии из памяти, из жизни, оставить ее только для себя. Такая способность бывает присуща людям исключительно цельным, волевым.
И еще. Само «страдание» 30-х годов не воспринималось отцом Ельцина и его матерью как что-то личное, особенное. Это было только малой частью общего «страдания», общей беды, общего потока. Но отец Ельцина навсегда решил для себя вырваться из этого потока еще тогда, в 30-е годы.
…Почти у всех биографов есть несколько стереотипов о его детстве.
«Ельцин вырос в простой крестьянской семье», в бедности, нищете, в далеком, богом забытом углу Урала. Самое интересное, что сам Б. Н. в своих мемуарах тоже поддерживает этот образ. Конечно, тому много способствовали военные, голодные годы, годы барачной жизни, годы беспросветной нужды, когда пайка хлеба делилась на бережные кусочки, а крошки отправлялись в детские рты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});