…Утром, с восходом солнца, Андрей пошел в соседнее село, Оглоблино, к теще: потянуло к родне. Избы он запирать не стал, а просто накинул петлю и вставил палочку, что и означало — хозяин пришел, но дома его нет.
Войдя в Оглоблино, Андрей осмотрелся кругом. Село было богатым и славилось на всю округу выделкой кожи и изготовлением сбруи и обуви. В центре села стояли мелкие лавчонки, большие лавки-магазины и торговые сараи, а дальше — хатки-развалюшки, убежища бедноты. Самый большой магазин, где теперь кооператив, раньше принадлежал богатому торговцу Дыбину, который недавно умер; остался после него сын, Игнат.
Проходя мимо бывшего дома Дыбиных, где висела вывеска «Сельсовет», Андрей вспомнил, как он еще мальчишкой года два батрачил у Дыбиных и как однажды Игнат, будучи гимназистом, на каникулах пробовал помериться с ним силой. Игнат был сильным парнем и старше Андрея года на три. Но и Андрей был крепышом. Боролись на поясах. Неожиданно, на виду у девчат, Игнат грузно шлепнулся на лопатки. Он встал и с размаху ударил Андрея в лицо. Это было подло, не по правилам, и Андрей ответил тем же. Игнат упал навзничь, немного полежал, очумев, вскочил и, под смех молодежи побежал домой. А вечером хозяин прогнал батрачонка, не заплатив за работу десять рублей.
…Мать покойной жены, Дарья Степановна, по-уличному Степаниха, встретила Андрея, как родного сына. Она увидела его из окна, выбежала на улицу, обняла.
А он молча поцеловал ее и смотрел в старческие глаза, полные слез. Долгие годы бедности исцарапали лицо старушки морщинами, и по самым крупным из них, вдоль щек, катились слезы, будто они-то и пробили эти полоски.
— Андреюшка, голубь. Сироты мы с тобой остались, — сказала она дрожащим голосом.
Он не отвечал. Было тяжко: грудь стала тесной, дышать трудно.
Они вошли в избушку. Старушка сразу засуетилась, приговаривая:
— Ой, да что же я, старая! Накормить надо гостя. — Вытирая передником слезы, полезла ухватом в печь. — У меня хлеб нонче. Уж готов — испекся. Вот картошечка. Молочко козье. Коровки-то нет, так я козочку выкормила. Садись, садись, голубь.
Она хлопотала по-матерински, и Андрею стало как-то теплее, и дышать стало легче. Только теперь он вспомнил, что не ел со вчерашнего утра: горе горем, а есть надо. Печеная картошка казалась лучшим кушаньем в мире. За обедом старушка вдруг забеспокоилась:
— Андрюша, как же ты пришел! Бандиты у нас, а ты в буденовке. И гимнастерка, и мешок этот… Кучум приехал, Васька Ноздря — тоже.
— С оружием? — спросил Андрей.
— С ног до головы, — шепотом ответила она. — Фроська, уборщица из кооператива, говорила: по ночам сидят у Игнатки Дыбина, а он им книжки какие-то читает.
— Так. Читает, значит. А в сельсовете кто председателем?
— В сельсовете никого нет. И власти никакой нету. Как приехали эти-то, то председателя увезли ночью.
— Куда?
— Кто ж их знает, антихристов, куда они его. Должно, убили. Не наш он, из Козинки, и председателем был всего два месяца. Хороший был человек, партейный, царство ему небесное! — Степаниха перекрестилась мелко и торопливо. — Фроська говорила: Кучум-то воевал у Мамонта, а теперь вроде привез бумаги — командиром назначен. А Васька Ноздря, говорят, золота привез целый кувшин. Вот они дела-то какие, голубь.
— Плохо, мамаша. Дела плохие.
— Плохие, голубь.
На улице послышался конский топот и сразу затих около избы. Степаниха и Андрей одновременно посмотрели в окно.
— Васька Ноздря! — воскликнула она, всплеснув руками. — Андреюшка, беги!
— Поздно бежать. Хуже будет — пристрелит, как куропатку. Встречаться надо.
Старушка задрожала мелкой дрожью, постукивая зубами и крестясь.
— Спокойно, мамаша. Не волнуйтесь. Не то бывало, — утешил он Степаниху.
Она и правда вся подобралась, отошла в угол, к печке, и спрятала дрожащие руки под передник.
Человек-туша огромного роста, с винтовкой за плечами, привязал коня к плетню, размял ноги и, помахивая плетью, вразвалку, не торопясь, направился к двери, положив руку на эфес шашки. Силища в нем была редкостная. Солдатская гимнастерка туго обтягивала мускулы — трудно на такую махину подобрать по размеру. Широченные галифе тоже тесны. Открыв дверь, он пригнулся, чтобы не задеть головой притолоку, втиснулся боком в избушку, выпрямился прямо перед Андреем и басом, как из бочки, сказал презрительно:
— А! Добровольцу непобедимой рабоче-крестьянской привет!
Андрей отвечал, хитря:
— Здорово, если не шутишь.
Васька снял винтовку, пожевал толстыми губами, выкатив совиные, тупые, без выражения глаза, высморкался с трубным звуком на пол и пробубнил:
— Не до шуток. Собирайся к командиру. Приказано.
— А кто же командир? Я ведь только вчера пришел — не знаю. И что за армия тут — не знаю.
— Там узнаешь.
— Это что ж: и картошки доесть нельзя? — спросил Андрей, глядя в окно, будто ничего и не случилось. Он заметил: лошади из окна не видно, — значит, у плетня привязал. — А ты садись, — продолжал Андрей, — гостем будешь. Садись.
Ноздря почмокал губами. Он, видимо, сомневался: садиться или не садиться? Он привык к тому, что его все боялись, а тут — «садись»! И никакого намека на страх. Люди знали, что у Васьки никаких убеждений нет и не было, его дело — грабить. Был он в каком-то отряде анархистов, оттуда подался к Мамонтову, а после разгрома белых шлялся по лесам с бандой грабителей. Правда, «воевал» он за то, чтобы не было коммунистов и чтобы вольно было грабить, а главное, чтобы боялись. И все везде боялись. И вдруг — на тебе! — «гостем будешь»!
Сел грузно — лавка затрещала. Андрей уставился на бандита и сказал, указывая на стол:
— Еда есть, а выпить нечего.
Васька осклабился, показав крупные зубы, и прорычал вопросительно:
— Потребляешь?
— Теперь выпил бы: лошадь думаю купить, хозяйствовать начну. Хватит, повоевались, походили по чужим краям. Вот бы новую жизнь и обмыть. — Он обратился к Степанихе: — У кого тут есть поблизости, мамаша?
— Да у Фроськи самогонка всегда есть, — ответила та.
Ноздря пробубнил:
— Пить мне с тобой нельзя… К нам пойдешь? — попробовал он «агитировать» Андрея.
— К кому — к вам?
— В зеленые.
— А-а-а, — протянул Андрей, — в зеленые! В зеленые можно. Отчего не пойти в зеленые. В зеленые можно.
— Ты — правду?! — удивился Васька такому сильному действию своей немудреной «агитации».
— Ну вот! Говорю — значит, думаю, — ответил Андрей. — Иначе зачем бы я пришел в Оглоблино?
— Тогда выпьем! — заржал Ноздря. — Раз свой в доску — выпить можно.
Андрей встал из-за стола и направился к двери.
— Ну, я — к Фроське, за бутылочкой. — И кивнул Ноздре уже совсем-совсем дружелюбно.
Он вышел из сеней, осмотрелся по сторонам, бесшумно отвязал коня, тихо отвел его за угол дворика. Там торопливо вытащил из кармана гимнастерки листок желтой бумаги и написал на нем: «Богучарцы не сдаются! Привет!» Бумажку наколол на сучок плетневой стены, вскочил в седло и по мягкому огороду, чтобы не слышно было, скрылся за садами в сторону Паховки.
Васька несколько минут спокойно сидел и ждал самогонку. Но, одумавшись, забеспокоился и медведем вывалился на улицу. Глянул: лошади нет! Он бросился, рыча, за двор, обежал его кругом и в ярости застучал кулаком по плетню, в том месте, где висела бумажка. Несколько минут подряд он матерился, объединяя тамбовский, царицынский, борисоглебский и одесский жаргоны, и, не переставая лаять, поджег избу.
Было тихо. Изба горела жарко. К вечеру, уже без пламени, она только дымила. Дохнул ветерок, и дым сизой пеленой потянул по селу. Вокруг пожарища прошла, сгорбившись, хозяйка. Она не плакала. Дождавшись козу из стада, Степаниха привязала ее на веревочку и пошла с нею в Паховку, в Андрееву избу. Вечернее солнце, багрово-красное, как пламя пожара, уходило за курганы. А по зеленому цветущему лугу брела старушка со своей послушной козочкой.
Андрей не стал заезжать домой — знал, будет погоня. Он поскакал прямо в волостное село Козинку. Приближаясь к волости, поехал шагом. «Вот тебе и земля, — думал он. — Не дают. А что сделаешь один? Убьют».
У волисполкома он привязал коня к коновязи, погладил, по-хозяйски пощупал бабки и вслух сказал:
— Хороший конь!
В дверях часовой в гражданском спросил:
— Откуда?
— Из Паховки.
— По какому делу?
Андрей замялся.
— Ну? — уточнял часовой.
— Скажи: доброволец Вихров, из Паховки.
Часовой вместе с Андреем вошел в дом. В большом зале бывшего волостного правления, теперь волисполкома, неуютно и пусто. На полу валялись окурки и клочки бумаги. Все прокурено. Окна потемнели от пыли. Влево дверь — «Волкомпарт», направо — «Председатель волисполкома», прямо — «Канцелярия». В углу сено и солома: видно, люди здесь и ночевали все вместе, опасаясь налета. Часовой повернул налево и постучал в дверь. Из комнаты ответил густой баритон: