Во двор почти не доносился шум голосов и громкий смех. Горазд глубоко вздохнул и шумно выдохнул. Свежий, прохладный воздух остудил захмелевшую от духоты и меда голову. Во дворе было тихо, лишь иногда из темных углов доносился приглушенный смех или голоса. Горазд отошел от терема, разглядывая дозорных на стене. Они, верно, с завистью смотрели на терем, где шел веселый пир, и не могли уразуметь, что он, дурень, забыл во дворе. А он бы поменялся с ними местами без раздумий. Нынче совсем не хотелось веселиться.
Он ополоснул голову из ковша с прохладной водой и жадно напился. Ночи здесь, в степи, были душными и жаркими, не то, что в Ладоге… Там даже летом ночь дарила прохладу и свежесть, и ветер не приносил из степи пыль, скрипевшую на зубах, и солнце не светило так зло, не обжигало.
«Плачусь словно старая бабка», — мысленно попенял Горазд себе. Чтобы не бродить без дела да не вздыхать, он пошел в конюшню проведать лошадей. Княжеская Вьюга приветливо заржала, учуяв его шаги, потянулась к рукам, ища вкусное яблочко или хлебушек.
— Ничего я тебе не принес, — покаянно пробормотал Горазд, поглаживая кобылу между глаз.
Он долил ей воды и подбросил сена, и поискал взглядом своего жеребца. Ветер обеспокоенно перебирал копытами и шевелил ушами в дальнем конце конюшни. Нынче в битве стрела чиркнула ему по крупу, сняв полоску кожи. Рана была неглубокой, и местный конюх сказал, что волноваться не о чем. Но Горазд все же переживал. Ветер был его первым боевым конем, и он еще ни разу не терял лошадь в битве. Старшие кмети говорили, что тяжко в первые разы, а после — привыкаешь. Горазд пока не хотел привыкать.
Закончив свой обход, он поднялся в терем. К тому времени пир почти закончился, и за столами сидело не больше дюжины дружинников. Горазд проскользнул мимо них и поднялся по всходу. Из-под двери горницы, где ночевал Ярослав Мстиславич, била тонкая полоска света от лучины, и Горазд, потоптавшись на пороге, вошел.
Князь без рубахи стоял подле светца и, подняв руку, рассматривал кровящий порез над ребрами. В пылу сечи он даже и не заметил его, увидел уже, когда парились в бане. Ярослав мыслил, затянется само, но порез кровил при каждом движении и пачкал рубахи.
— Где ты был? — спросил князь, обернувшись на шум.
— Проверял лошадей, — ответил Горазд, проходя вглубь горницы и осматриваясь. — Княже… — начал он, но Ярослав перебил.
— Принеси тряпок перевязать.
Кивнув, Горазд выскочил за дверь. В незнакомом тереме он не знал, куда идти, но на удачу ему попалась в коридоре девка-холопка в сером платье. Схватив ее за запястье и изрядно тем напугав, он хрипло попросил.
— Князю повязки нужны. Сбегай.
Та уставилась на него, словно не понимала язык, на котором он говорил, и потому Горазд прикрикнул.
— Ну!
Девка вздрогнула, отскочила на шаг и сбежала от него, как от прокаженного, едва не стегнув по лицу длинными светлыми косами.
«С нее станется и вовсе ничего не исполнить! — раздражаясь, рассудил Горазд. — Обожду маленько, и сам пойду».
Девчонка все же вернулась, чем немало его удивила. Принесла и чистые повязки, и миску с водой. Он открыл плечом тяжелую дверь, пропуская холопку вперед, да еще слегка подтолкнул в спину: экая нерасторопная, замешкалась на пороге!
— Княжна?..
Горазд вошел в горницу следом за девкой и поднял на князя изумленный взгляд. А после посмотрел повнимательнее на служанку. Нынче при свете лучины он смог разглядеть, что платье у девчонки вовсе не холопское, хоть и простое совсем. Да и лицо показалось ему знакомым… кажется, сидела в женском углу позади княгини и иных женщин.
— Ты пошто княжну привел, дурень — князь смотрел на него требовательно и сердито. Он потянулся за рубахой, чтобы накинуть на себя да не смущать еще пуще девку, которая и так уже не знала, куда деть глаза.
— Я вовсе не княжна, — девчонка умудрилась мотнуть головой, продолжая рассматривать пол у себя под ногами. — Тут вода вот и повязки… — она повернулась и сунула миску в руки Горазда. — Я бы еще отвар принесла, но все на раненых истратили нынче.
Бросив на князя быстрый взгляд и увидев, что тот надел рубаху, она наконец выпрямилась и подняла голову. Несмотря на алеющие румянцем щеки, ее голос звучал твердо.
— Ты прости меня, княжна… не уразумел в темноте, кто ты… за холопку принял, — отмер Горазд. Под взглядом князя хотелось провалиться сквозь землю.
— Я не княжна, — терпеливо повторила девчонка. — Нечего мне тебе прощать, — она посмотрела на Горазда, и он почувствовал, что краснеет под ее взглядом. Даже в тусклом свете лучин он приметил веснушки и ссадину у нее на щеках, и что глаза у нее светлые — не то синие, не то зеленые, толком не разобрать.
— К-как же тебя тогда звать? — голос подвел его, и Горазд запнулся. Он говорил отчего-то хрипло, и в горле пересохло.
Девчонка прыснула, еще пуще смутив его. Так и не ответив, она выскользнула из горницы — токмо и сверкнули в свете лучины яркие ленты в косах. Отрок стоял, словно вкопанный, да глядел ей вослед.
— Добро, не старшую княжну спутал, Рогнеду Некрасовну. Коли рожоного ума нет… — из оцепенения Горазда вырвал голос князя. Он чуть не подпрыгнул на месте, разворачиваясь к нему.
Ярослав Мстиславич вновь стянул рубаху и, намочив в миске с водой тряпицу, приложил ее к порезу на ребрах.
— Господине, дозволь… — Горазд поспешно подошел к нему, забрал из рук мокрую повязку, сам занялся раной.
Мужчина тяжело опустился на лавку. Заметив это, мальчишка прикусил язык и не задал вопрос, который намеревался. Он все чаял спросить, как зовут ту княжну.
Когда в горницу вошел воевода Крут, Горазд как раз закончил с повязкой. Он поднялся с колен, отряхивая руки, и князь велел ему:
— Подай рубаху да кваса нам.
Воевода прошел за длинный дубовый стол и сел напротив князя, отбросил с изрезанного морщинами лица седые волосы.
— Что делать станем, княже? — спросил он, отхлебнув кваса из поданной отроком чаши.
— Погостим седмицу, как намеревались, — Ярослав Мстиславич поглядел через плечо: Горазд нарочито медленно убирал испачканные повязки, поднимал с пола пропитанную кровью рубаху… Князь хмыкнул, но не стал прогонять из горницы развесившего уши отрока.
— Ведаешь же, что я не про то, — сказал Крут и тяжело посмотрел на Ярослава Мстиславича. В свете лучины морщины на его лице казались ещё глубже, еще грубее.
— А про что?
— Про Святополка! — скрипнув от злости зубами, воевода ударил по столу. — Про то, что он учинил!
Князь не повел и бровью.
— Я не стану проливать родную кровь по навету, воевода, — отрезал Ярослав. — Ты его видел там? Вот и я что-то не видал.
Горазд против воли втянул голову в плечи. Когда у князя голос делался таким… добра не жди.
— Ты шибче меня знаешь, что некому, окромя Святополка, князь, — но воевода Крут учил Ярослава держать деревянный меч, когда тому едва минуло три зимы. Он его не боялся. — Как связался со своей степной девкой, так совсем пропал!.. Кто еще ведал, каким путем мы поедем?
— Добрая половина моего терема, — мужчина усмехнулся и покатал меж ладоней чашу. Он обернулся через плечо, нашел взглядом притихшего подле двери Горазда. — Ты никак уши греешь, отрок?
Мальчишка вылетел из горницы и успел услышать, как смеется воевода Крут, прежде чем захлопнул позади себя дверь. Терем спал. В темноте и тишине он прокрался по всходу вниз, и, на счастье, в горнице, где был пир, еще не догорели все лучины. Он увидел, что два кметя заснули прямо за столом, и хмыкнул. Коли узнает князь, им несдобровать. Горазд притащил со двора ведро воды и замочил в нем княжеские рубахи, оставив в сенях на ночь. Утром он сам их выстирает.
Когда он вернулся в горницу, воевода Крут уже ушел, и в светце горела лишь одна лучина. Князь спал на широкой лавке, укрывшись своим плащом и подложив под голову седельную сумку. Горазд задул лучину и устроился на куче сена на полу подле двери. Точно также завернулся в плащ и устроил голову на седельной сумке. В нос ударил сладкий медовый запах. Мать напекла ему в дальнюю дорогу пряников…