отпустил разводящего и один пошел в водомаслогрейку. В большой землянке у автопарка дежурил один из водителей: поддерживал огонь в печке со вмазанными железными бочками. Хотя уже наступала весна, но по ночам морозы держались, и на случай тревоги для заводки машин нужны были горячая вода и масло.
Ночь была тихая. Сверху, из белесой мглы, падали редкие снежинки. Очень далеко, на левом фланге, немцы с механическим упорством автомата пускали ракеты: догорит одна, и сразу же взлетает другая. И ни одного выстрела.
Шестаков шел не торопясь, засунув руки в карманы шинели. В нескольких шагах слева из снежного холма вылетели красные искры, пахнуло едким дымом. Водомаслогрейка. Шестаков свернул с тропки, осторожно приблизился к черной трещине ровика. Утоптал левой ногой площадку на снегу, прыгнул далеко, с излишним запасом. Поправляя портупею и шапку, он шагнул по целине к другой дорожке, огибавшей землянку. И вдруг замер от удивления. Прислушался. Нет, ему не почудилось. Откуда-то, не то снизу, не то сверху, слышалась песня. Знакомая приятная мелодия сопровождалась игрой на гитаре. Гитара ночью?.. Словно подчеркивая нелепость такого предположения, с востока стал быстро нарастать гул моторов. На большой высоте прошли наши бомбардировщики, и вскоре на немецкой стороне небо стали полосовать всполохи прожекторов. Минут пять, непрерывно отдаляясь, била зенитная артиллерия. Все тише, тише. И вот уже опять можно расслышать песню…
Когда Шестаков открыл дверь в водомаслогрейку, на волю вместе с удушливым дымом и запахом бензина вырвались сильные басовые аккорды гитары. Кто-то с чувством вывел последние слова: «…расска-азывать больше нет мо-очи».
Первое, что разглядел Шестаков, — это широкий подтопок печи без дверцы, из которого вместе с красными языками пламени вырывались наружу клубы черного дыма. Больше он не мог ничего видеть, потому что невольно закрыл глаза и, утирая рукой слезы, надсадно закашлял.
— Дверь закрой и ложись на пол, — спокойно посоветовал чей-то голос.
Шестаков повиновался. Притворив дверь, он опустился на разостланный брезент у печки. Внизу дыма было меньше. Отдышавшись, Шестаков спросил:
— Кто здесь старший?
Спросил и тотчас пожалел об этом, потому что пожилой, с рябоватым лицом боец, узнав заместителя по политчасти, вскочил и стал докладывать по всей форме. Шестакову тоже пришлось встать, и опять он разразился кашлем от вонючего, удушливого дыма. Он с трудом дослушал короткий доклад: «Дежурный водитель Гребешков, других старших нет». Поспешно опустившись на брезент, выдохнул:
— Уфф? Чем это вы топите? Почему дверь не откроете?
— Топливо хорошее, товарищ старший лейтенант, негодные покрышки. А дверь отворить нельзя: маскировка. Опять же, если отворить, то дым в трубу и вовсе не тянет.
Немного притерпевшись к дыму, Шестаков заметил, наконец, бойца с гитарой. Вытянув ноги на полу, где кончался брезент, он сидел, привалясь к козлам неуклюжего верстака. Лицо его было бледно даже при красноватом свете из печи.
— Крючков?! — удивился Шестаков.
— Так точно, — словно спросонья ответил сержант и щипнул на гитаре толстый бас.
Слева в тени лежал тщедушный молодой солдат. Шапка у него свалилась, на лбу и остром носике блестели капли пота.
— Кто это? Что с ним? — спросил Шестаков.
Пауза затянулась, и тут заместитель по политчасти заметил в углу, у печки, две фляжки в зеленых чехлах. Они лежали пустые. Третья фляжка, без пробки, стояла прислоненной к общипанной буханке хлеба. Рядом — кружка, на обрывке газеты — несколько ломтей сала.
— Водитель Лобов сломался, — показал рукой Крючков на спящего солдата. — Бесславно пал в короткой схватке с зеленым змием.
— Водку дал кладовщик? — резко спросил Шестаков и, забывшись, встал. Но тотчас же сел опять, подавив приступ кашля.
Гребешков старался отпихнуть железным прутом в глубь печки большой кусок полыхавшей покрышки, и на вопрос Шестакова опять ответил Крючков:
— Никак нет. Пили спирт, и кладовщик не причастен. — Чтоб не быть голословным, Крючков плеснул из фляги в печку, и жидкость вспыхнула голубым пламенем.
Шестаков знал, что на складе дивизиона спирта не было. Небольшой запас водки берегли на всякий случай, тем более что из дивизии ее не отпускали с тех пор, как прекратились морозы. И вот спирт. Откуда?
— Кто из водителей ездил сегодня в дивизию за продуктами? — спросил Шестаков, в упор глядя на Гребешкова, не проронившего после своего краткого доклада ни слова.
— Э, зачем затягивать следствие? — Крючков сунул под верстак гитару, и она издала стон. — Ну, Лобов ездил в дивизию, ну, я упросил его выменять личные вещи на спирт. Еще вопросы будут?
— Будут! — повысил голос Шестаков, возмутившись пьяной наглостью сержанта. — Совесть у вас есть, сержант Крючков? Вам что, в штрафном батальоне понравилось?
— А что, посодействуете? — глухо, вопросом на вопрос ответил Крючков. На лице кривая усмешка, взгляд исподлобья. Что-то похожее видел Шестаков недавно. Ну да… когда во сне разговаривал с сыном. Только у сына был румянец раскаяния, а тут — бледность. И не только от спирта. Скорей от застарелой обиды.
— Мальчишка… — тихо проговорил Шестаков, и Крючков вздрогнул: столько простой человеческой боли было в этом слове. Шестаков не сказал больше ничего, и Крючков, выждав с минуту, встал, слегка покачнувшись. Спросил без обычной развязности:
— Разрешите уйти, товарищ старший лейтенант?
Шестаков сказал:
— Я вам не давал разрешения приходить сюда, пить спирт и спаивать других. Можете и уходить без разрешения.
Крючков, чуть помедлив, шагнул к выходу. Резко рванул дверь на себя, но прикрыл ее без стука. Из печки опять вырвался ядовитый клуб черного дыма, и Шестаков наклонился, вытянул левую ногу, занемевшую от неудобной позы. Гребешков сидел на корточках, половина лица освещена мутным заревом, другая — в тени. Он искоса глянул на дверь, и на его лице появилось тоскливое выражение: Крючков ушел, теперь за все отдуваться ему. Лобов, не шевелясь, пробормотал какую-то пьяную чушь, выдул носом пузырь. Не скрывая отвращения, Шестаков сказал Гребешкову:
— Платок ему мокрый на лоб да под голову что-нибудь подложить. И пока не проспится, никуда не выпускать.
— Слушаюсь! — поспешно и с облегчением сказал дежурный водитель. Намочил из кружки какую-то тряпицу, достал с верстака телогрейку. Быстро наложив компресс и соорудив изголовье Лобову, вернулся на прежнее место.
Наблюдая за движением и лицом водителя, Шестаков убедился, что тот совершенно трезв. Спросил:
— Как же это так? Вот сами-то вы не пили, а в свое дежурство допустили тут безобразие?
— Так ведь, товарищ старший лейтенант, — от смущенной улыбки лицо Гребешкова с крупными редкими рябинами стало совсем добродушным, — так ведь дежурю-то я у печки. Мое дело вода и масло чтоб горячие. А Крючкову я не указ: он сержант. Опять же Лобов. Такой же водитель. Что я мог?