Жду от тебя многих писем, так как долго не было. Грустно без них. Пиши подробнее всё-всё. Как будет времечко – сразу напишу побольше.
Привет всем.
Крепко-крепко обнимаю и целую.
Навсегда твой Глеб
Глеб – Ольге
24 ноября 1944
Родная моя!
Немножко поуспокоилось – до утра. Сижу, дежурю; написал Олегу здоровенное письмо, черканул по паре слов товарищам. Тебе хотелось бы передать так много, всё, что еще порой гнетёт, всё, что заставляет иногда тосковать… передать тяжесть ожидания и радость, большую радость сознания того, что меня ждут… Много хотелось бы передать, не могу, не умею.
Читаю Смолича… Оленька, помнишь одно место: «А ещё… вот что для меня сделай: когда только сможешь, дозволь… полюбить тебя. Только, чтобы всем сердцем, всей жизнью своей тебя полюбить. И ты за это полюби. Полюби так, чтобы в тебе она как сумасшедшая была. Чтобы любила тебя без памяти, без сознания… Можешь?»
Как хорошо сказано и как созвучно моим чувствам.
Я уже писал, что сейчас драка у нас идет не на шутку. Наши пушкари день и ночь хлопают над ухом изо всех калибров; фриц отвечает и в общем почти беспрерывно стоит такая «симфония», что голова сейчас почему-то напоминает мне бочку или ведро пустое (что, впрочем, неудивительно – сходство какое-то есть).
Твоих писем нет… Жду, жду… Чёрт возьми, когда я уже буду ждать только в границах час-два (пока, скажем, Оленька придёт из Университета или пока сам где-нибудь не освобожусь); это ожидание терпимое – подождал часок, знаешь, что сейчас увидишь Роднушку; именно сейчас увидишь. А тут ждёшь – может, полгода, может, год, а может и совсем не придётся увидать. Неважное такое ожидание.
Получил одно письмо из Киева. Наша «географша» Клава Грицюк сейчас на III-м курсе. Хорошая девушка, только одна беда – ещё до войны нашла что-то хорошее в рыжем футболисте. Ну, старое осталось… На целой странице растолковывал ей всю «нецелесообразность» такого поведения, рассказал, что женился на киевской дивчине. Думаю, что немножко остынет девочка. Не хвалюсь такими «победами», просто считаю, что ты должна знать всё, что касается меня.
Если я буду писать ещё, напишу много глупостей. Откровенно говоря, устал, сказывается на настроении. Боюсь испортить его и тебе – кончаю.
Приветы всем. Тебе – здоровья, успехов.
Обнимаю и крепко, крепко целую
Глеб, твой ныне, присно и во веки веков
Глеб – Ольге
25 ноября 1944
Роднушка моя дорогая!
Получил сегодня твое письмо «аж» от 28.10. Где оно странствовало? И почему только одно… Почему не каждый день по десятку?
Всё подсмеиваешься – «последнее, последнее»… Чертёнок ты в юбке, если бы ты знала, как ты измучила меня, во что мне обошёлся этот несчастный месяц, а точнее – все три месяца сомнений и догадок. И все эти «последние» письма. Много приходилось читать и слышать о таких вещах, но мало понимал и верил. И когда попробовал на своей шкуре – вай, вай! Страдания молодого Вертера показались мне детской шуткой. Ей богу! И если ещё будешь твердить, что я редко пишу маме и брату из-за тебя – плохо тебе будет, не посмотрю, что ты на целых четыре ранга повыше меня.
Кстати, сегодня мне досталось от ребят: всё шутят. Читал нашей братве «Красноармеец» (я часто устраиваю громкие чтения, только вот «Кобзарь» не все понимают). В журнале опубликована миниатюрка «Суровое утро». Читала? Смеялись?
Я читал и думал думу: придётся и мне вытягиваться и подзаправляться, как и этому герою. Может ещё и выговоров, нарядов отхвачу от старшего лейтенанта. А? Ты как думаешь? Бедная моя головушка, перепадёт ей. Я хоть и дисциплинированный вояка, предупреждаю: будешь здорово гонять, удеру к Олегу. Там уж не поймаешь. А, впрочем, Аллах поможет мне.
Наверное, ты уже получила мое письмо, где я просил послать телеграмму Олегу за моей подписью. Если предложенные варианты не подходят, рекомендую ещё один: «Женился. Жена Ольга и т.д.» (конечно, если ты ничего не имеешь против такого текста).
Хорошо бы, если бы ты послала и от своего имени: «Имею в перспективе несчастье быть Вашей родственницей. Глеб уже забежал в Латвию. Готовлю для него хорошую палку, он готовит уши и предусмотрительно лысеет изо всех сил. Рекомендую приготовить свои уши». Сразу поймёт. А вообще – я серьёзно очень хотел бы, чтобы ты телеграфировала ему обязательно. Он тоже, как и я, «недогадливый», а мне очень хочется, чтобы он о тебе имел максимальную информацию. Авось, и тебе пути назад не будет, отрежу такой телеграммой. Вот так-то! Совсем тебя женили бы, а?
Здоров. Только редко ты меня радуешь письмами. Война у нас громкая, шумная. Проклятый фриц туго поддаётся нашим довольно резонным доводам – и «Катюшам», и «коробочкам» типа KB, ИС и ваших Т-34, только слушается, когда добирается до его боков наша братва – пехота. В общем, свалка большая.
Спасибо твоим за привет. Танечке напиши, что обязательно сделаю из неё геолога (футболист, к сожалению, из неё не выйдет).
Здоровенный привет им всем, союзнику моему – Александре Осиповне – особый.
Обнимаю и целую столько раз, «сколько в мешке проса» (по выражению майора Ливень – есть у нас такая достопримечательность).
Оленька, пиши чаще. Ещё раз повторяю: пока ты меня ждёшь, я бессмертен.
Твой Глебушко
Глеб – Ольге
4 декабря 1944
Любимая моя!
Прости, давно не писал. Война, война и война. Спасибо тебе – ты одна не забываешь, остальные молчат. Аллах или судья – мне собственно, никого и не надо – была бы ты со мной. Ты, наверное, уже получила мои письма с излияниями. За последний Р.S. не сердишься? Олька, ведьма рыжая, моя любовь иногда делает меня глупым-глупым. Правда? Ладно, увидимся – буду держать ответ за все. Поладим?
Что слышно от Олега? Послала ты ему телеграмму? Понял ли он, дубина, что мы тут на фронте с тобой натворили? Как твоя работа?
Как поживает плеяда твоих поклонников, о которых ты не пишешь, но о существовании которых я предполагаю. Им привет и сочувствие. Удивительно, они меня совершенно не беспокоят. Больше беспокоят маму: может потому что тот полковник показал ей кого-то из них «живьём»? Что пишут тебе из нашего Университета? Когда я уже доберусь до него.
Для «комсомолки» исписал блокнот. На днях отправлю.
Пиши, родная, жду. Будь счастлива, здорова, удачлива. Крепко целую.
Твой Глеб
Глеб – Ольге
8 декабря 1944
Оленька, родненькая моя!
Два дня не был дома, рекогносцировали новый район. На этот раз случилось большое несчастье. С нами был старый – еще с 42 г. – товарищ, капитан Матвиенко. Рубаха парень, бывший морячок, мой хороший друг. Погиб, бедняга. Занесло нас чуть ли не на нейтральную зону, и проклятый снайпер тяжело ранил его. Пять часов лежали мы с ним и ещё товарищем Калмыковым (их обоих Черкасов прекрасно знает) под сгоревшим танком. Начало темнеть – вынесли его. В дороге скончался.
Знаешь, дорогая, мне пришлось видеть много смертей, много товарищей, друзей умирали на моих глазах. К этому нельзя привыкнуть, но всё же относишься более спокойно, чем в начале войны. Но на этот раз меня перевернуло наизнанку.
Вот сейчас пришёл домой, устал, порядком вымок, а главное – до сих пор не могу себя, как следует, взять в руки. Прибегаю к единственному, что может успокоить – к тебе, любимая моя.
Перечитывал твои милые письма, долго смотрел фотографии (какая всё-таки ты худенькая, Оленька моя дорогая; я так не хочу). И легче на душе стало. Кстати, и письмо твоё – от 5.II, и Щедрин с Байроном подоспели. Спасибо, роднушка.
Снова думаю, какое это большое счастье – любить, иметь такого друга, как ты. Не будь тебя, к кому бы я мог обратиться со всем, что на сердце, на душе? К маме? Ей всего не напишешь. Олег – мой бывший поверенный, далеко. Судьба послала мне тебя – мою радость, моё счастье, мою любовь. И сколько сил, энергии, сколько жажды к жизни вызываешь во мне ты. Хороший, бесценный друг мой.
Так же, как и ты, не имею ни малейшего желания пользоваться услугами почты и впредь. Предпочитаю общение с живыми людьми. Ты обещаешь при встрече всё сказать. Боюсь, что я тебе ничего не скажу. Тем более, что ты словам не веришь, письма у тебя больше в доверии (есть в этом что-то). Я тебе ничего говорить не буду и когда приеду. А то ещё разлюбишь!
Наверное, я бы не сказал тебе так много, если бы имел счастье сразу с тобой говорить. Ты слушать не стала бы, а я произносил бы фразы о погоде, луне, геологии и кончилась бы вся эта история тем, что прогнала бы ты меня с глаз долой. Я, так же, как и ты, рад, что мы узнали друг друга в письмах.
Теперь я знаю, что ты вовсе не такая строгая, как кажешься на фотокарточках (и не только), только не знаю, хватит ли у меня храбрости расцеловать тебя так, как об этом мечтается. Наверное, нет. В письмах, мечтах я здорово храбрый, а на самом деле – не знаю.