Андрей Скаржинский
***А мама моя бывала в аду,В горящем котле круговерти,На страшной войне, в заклятом году,В году сорок – вечном от смерти.
Когда было некуда падать свинцу,В горящую чёрную смуту,Метнулась сестричка к танкисту – бойцу,Где смерть заждалась на минуту.
Солдат прошептал окровавленным ртом:«Я не был любовью балуем,Сестричка, сейчас, я умру, а потом,Укрой ты меня поцелуем».
Невинной девчонкой сестричка была,Тогда не до этого было,С её поцелуем любовь – умерла,Красивых война не любила.
Мама
(7.1.26—16.1.93)
Когда весь мир – одна слеза,Когда душе Вселенной мало,Легли снежинки на глаза —И стало вечным слово – Мама.
Склонились молча дереваК земле, что с мамой разлучала.И поседевшая траваПо нам обоим заскучала.
Письма
Глеб – Ольге
12 ноября 1944
Дорогая моя!
Еще несколько слов тебе сегодня же.
Как всегда – здоров, всё в порядке. Грохот кругом прежний.
Проклятое место, проклятая погода. С неба летит сразу всё – и снег, и дождь, и туман, и ещё чёрт знает, что. В результате – грязь по уши. Не располагает к веселью эта подлая Погодина, темные ветреные ночи; да ещё вдали от тебя.
Ну, ладно. Хватит киснуть. Писать больше некогда.
Жду твоих писем.
Целую крепко, крепко.
Глеб
Ольга – Глебу
12 ноября 1944
Дорогой Глеб!
Получила сразу три письма от 15, 17 и 25.
Прочла и, как и полагается, в следующую минуту уже начала думать, а что теперь с тобой? Ведь письма идут так долго. За это время всё могло случиться… Вот такая логика. Но это вообще. А то, что с тобой ничего не случилось, я убеждена, я верю!
Софья Павловна просила сообщить тебе, что у тебя осталась ещё шляпа, так что можешь не волноваться. Это, видимо, в ответ на твои не очень мудрые рассуждения, что ты вернешься без тряпок, в одной гимнастёрке. Глупый ты, глупый, нашел какими мыслями голову себе забивать! Главное, чтобы ты вернулся живой и только. Я ведь тоже такой же солдат, как и ты. Правда, кроме гимнастёрки, у меня ещё военные платья есть. Очень даже прилично стали нас девушек в армии одевать. Но такими проблемами я в мечтах о прекрасном послевоенном будущем голову не забиваю. Ну, трудно будет сначала, ну холодно-голодно сначала, ну и что?.. Будем трудиться, будем учиться, мало, что ли, у нас сил? И к трудностям нашему поколению не привыкать.
Родной мой человек, ты только непременно вернись!
А Софья Павловна пишет (как о чём-то, что в порядке вещей): «Вам надо будет на несколько лет уехать поработать в провинцию, пока обживётесь». Милая Софья Павловна, она абсолютно уверена в том, что мы будем вместе.
Глеб, дорогой, прошу тебя не в первый раз, не называй, пожалуйста, меня самой лучшей девушкой в мире и прочими такими эпитетами. И даже не думай так обо мне. Меня это здорово смущает. И к тому же, это далеко не так. Я уже не раз тебе писала: обыкновенная русская девушка, хуже, чем ты думаешь. Не надо меня придумывать. Возвращайся скорее – увидишь.
Ты пишешь о том, какое влияние имели на тебя эти месяцы моего молчания. Глебушка, может быть, этот «карантин», как ты это называешь, тоже был не лишним. Мне кажется, если бы ты заблуждался в своих чувствах, ты не стал бы больше писать после такого перерыва. Но ты писал и пишешь, и письма твои ещё нежнее, ласковее и, честно говоря, дороже мне.
И не бойся ты, что мне надоест читать твои письма, слушать о твоей любви. Все это уже, кажется, не на шутку стало для меня необходимым.
Праздники мы здесь провели скромно, в боях. Тем более, что у нас опять погибло много прекрасных ребят. По-моему, в этой войне больше всего потерь среди танкистов. Я не успеваю всех своих комсомольцев запомнить в лицо, как они уходят. Это – ужасно. И не могу привыкнуть к похоронам их. Каждый раз клянусь, что не зарастут тропки к их могилам, что их именами мы назовем своих детей, что будем помнить о них в будни и в праздники, в горе и радости, помнить вечно.
Глебушка, милый, пиши почаще матери. Вот ещё отрывок из её письма, задумайся над ним: «Напиши Глебу, что привязалась я к тебе так, что никогда не отстану, что никуда и никогда не оставлю тебя (даже если ты оставишь Глеба). Напиши ему, что ты для меня то же самое, что и Олег, и Глеб – хочешь верь, хочешь нет. А может быть и больше. Всю жизнь я чувствовала себя глубоко одинокой. Только дети составляли всю радость мою, но разве дети спросили хоть раз меня, голодна ли я, не холодно мне? Так, общие слова. А теперь у меня есть ты, которой действительно не безразлична моя судьба.
Ты не обижайся ни на неё за её слова, ни за то, что я их цитирую тебе, ни за мои советы, но подумай над этим и пока, ну пожалуйста, хоть пиши ей чаще. Привет твоим друзьям.
Целую.
Ольга
Глеб – Ольге
15 ноября 1944
Дорогая моя!
Здоров. Всё идёт нормально. Война остается войной, личное – личным. Проклятое место – грязище, болота – плохо ходит почта, и твои письма – большая редкость. Жду их каждый день, рад – до бесконечности каждому листочку твоему. Пиши больше о своей боевой деятельности. Впрочем, о приобретении для мамы кастрюль и чайников мне тоже было интересно читать. Меня начинают интересовать и такие вещи. Думаю, начать обучение – жарить, варить и пр. здесь, чтобы явиться к тебе вполне компетентным в этих вопросах.
Успехи на фронтах радуют неимоверно. И то, что мы вносим в них наш вклад, волнует и даже наполняет чувством гордости.
В общем всё хорошо, и надеюсь, что в будущем будет ещё лучше. Правда?
Я не представляю себе, что со мной будет, когда я получу, наконец, возможность сказать – еду. Настанет ли это счастливое мгновение?
Очередное моё стихотворение напечатали в «Комсомольской правде».
Привет всем. Обнимаю и целую.
Глеб
Глеб – Ольге
17 ноября 1944
Здравствуй, счастье мое!Да, я опять себя ловлюНа неосознанной тревоге.Вчера опять своим «Люблю»Ты догнала меня в дороге.
Ты любишь. Ты моя, моя…Так почему же в дымный вечерПеред костром тревожусь я?О чем? Не сразу я отвечу.
Мы часто говорим о вас,Солдатские невесты наши;Разлучены ведь не на часМы с вами. Срок разлуки страшен.
Три полных года, три весны!За это время – знаем, верим– Какие не приснятся сны,Какая весть не стукнет в двери!
Но чтобы полной жизнью житьИ счастье чувствовать глубоко,Умей же верности служить,Как мы, солдаты, без упрека.
Нам верность, как закон, как долг,Как клятвы заповедь святая.Когда боец приходит в полк,Её он сердцем принимает.
И не она ль сквозь злую тьму,Сквозь непогодь, по гололедиУказывает путь ему,Ведёт его, ведёт к победе.
Это стихотворение, шестое за неделю, я тоже отправляю в «Комсомольскую правду».
Скучно, грустно – от тебя нет писем. Знаю, что не ты виновата, что сам виноват – залез так далеко, что к нам и дорог порядочных нет. Вот наш аккуратный почтальон – Зайчонок – и возит только местные газеты. Всё надеюсь, что – как уже бывало – получу несколько писем сразу. Побольше бы, чтобы потом долго-долго наслаждаться, перечитывая их, жить полной жизнью.
Завтра начинается, кажется, настоящая война. Кончается наш коротенький полу отдых. Хочется уже доколотить последних гадов, может потом хоть немного отдохнём по-настоящему.
Можно много писать об этой приевшейся войне, но не охота. Мне кажется, что ещё годика три после окончания её мне тошно будет вспоминать эти суровые годы. А потом – будем писать мемуары.
Только одно – самое главное, самое важное, существенное – в эту суровую годину я нашел тебя, или мы нашли друг друга. И май 43 г., лето, зиму 43—44 г., август 44 г. (да! и август 44 г.!), и 19 октября – это я вспоминаю ежедневно и буду потом вспоминать всю жизнь.
Иногда страшно становится – когда подумаю обо всей этой «истории с географией», когда вспомню, что всё началось с газетной статьи, моего письма, написанного так, наобум в редакцию «Комсомольской правды», когда представлю себе, что не напиши я того письма – я может так и не узнал бы своей роднушки, не нашел бы своего счастья. Наверное, так и только так должно было быть. И я, как старый магометанин, только лишний раз получил подтверждение своей вере в «фатум» – судьбу.
А сейчас хочется верить, что скоро кончится это лихое время, всё будет хорошо, и наконец увижу я свою дорогую Роднушку. Так должно быть.
Хоть одним глазом взглянуть бы, как ты поживаешь, чем занята, как выглядишь сейчас. Представляю себе картину – Ваше с Ал. Ос. чаепитие должно быть достойно Рубенса.