Никаких особых мечт не было
Интервью Вероники Долиной
— Вероника, когда вы сегодня бросаете взгляд в прошлое, можете ли вспомнить, о чем мечтали и грезили в молодости?
— Никаких особых мечт не было… (Длинная пауза. Вспоминает.) Тогда я только что рассталась с музыкальной школой, наступила маленькая свобода, и я ринулась к книжкам. Красивая жизнь мерещилась, но она была сказочной, как и французская литература, которую нам успели преподать. Мы, неравнодушные к языку, проращивали свои грезы из книжек. Ничего-то мне не нужно было, кроме… Кроме дома как замка, вассалов как друзей, детей как паству и… музыки и книг — и всего этого побольше. Все мне казалось просто и реально, как в средневековье. Потом, конечно, жизнь все раскачала и подкорректировала.
— На стихи вас вдохновила первая любовь или они совпали?
— Конечно, в четырнадцать лет какой-то мальчик у меня появился, а лет в пятнадцать это был уже мальчик лет двадцати, а в шестнадцать — мальчику было уже лет под тридцать. Этот букет вызвал к жизни какие-то стихи с легкой манипуляцией гитарой.
— Но вы так давно пишете и поете, что создается впечатление, будто вы прямо со школьной парты шагнули на сцену. А может быть, так действительно и случилось?
— После школы я наслаждалась свободой, брякала на пианино, сочиняла как бы собственные версии Жанны д’Арк, Тристана и Изольды… И тут случилось чудесное знакомство — на самом деле не одно, а целый букет. Была такая волшебная женщина — Александра Вениаминовна Азарх — чудная классическая московская старуха с красотой колдуньи. Жила она на теперешней Мясницкой, а для меня это был очаг моего детства, я обожала эти места. Привела меня к этой дивной старухе моя тетя, и там я пела свои первые песни. Там бывали люди разнообразные — художнические и театральные, там было некое окно в другую жизнь, из этого окна мне тепло закивали, протянули руки. И еще очень быстро, через какие-то недели, я познакомилась с другом моего брата — нынче членом израильского кнессета Юрием Штерном, и он сделался на многие годы моим теплым другом.
Юра познакомил меня с Володей Бережковым, Аликом Мирзояном, Виктором Луферовым — тоже своеобразный творческий букет нашей компании. Это действительно произошло очень быстро — в первую осень после окончания школы.
Володя Бережков взял меня за руку и привел в литературное объединение, которым руководил легендарный тогда в Москве поэт Эдмунд Иодковский — автор бессмертного гимна целинников: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я!» Это был чрезвычайно добрый, культурный человек, расположенный к тому, чтобы вести такое литобъединение очень разнообразных людей, но ужасно даровитых. Там я от 17 до 20 лет увидела клумбу чудесных московских очень одаренных, совершенно никакой властью и государственной мощью не обласканных людей. И я к ним притулилась.
— Однако вы оказались замужем. Не стало ли это помехой творчеству, не отвлекло ли вас?
— Нет, что вы! Были какие-то месяцы небольших потрясений младоженской души, но вообще все было забавно и романтично, с какими-то холодными душами, горячими конвульсиями. Нет, стихи не оставляли меня. Я прошла через первые потрясения, потом вошла во вторые и третьи и при этом опиралась на стихи.
Я замужем очень давно, об этом даже говорить странно. Вышла замуж в 19 лет и до сих пор перманентно нахожусь в этом состоянии, не приходя в сознание… Но в 20 лет, в 1976-м, наверное, это был год какого-то цветения, я попала на первый конкурс авторской песни. В жюри был Булат Окуджава, я помню лица Валентина Никулина и Геннадия Гладкова — была такая фракция. А конкурс был чрезвычайно поэтичен, интересен. Я же была ужасно неуклюжа, угловата и к тому же у меня была двусторонняя пневмония. Но там я, покачиваясь от слабости, все-таки спела свою Жанну д’Арк. Это то, что у меня было в запасе и что выглядело иначе, чем туристская песня или апология мужской дружбы, которая всегда воспевалась. Вот так я выступила и даже заняла, не помню точно, кажется, третье место. Это способствовало и сопутствовало тому, что потом года полтора — и уже не только в компании — я понемногу выступала на маленьких сценах. А потом посыпались предложения, и я стала много выступать начиная с 1977–1978 годов. Редкий день был у меня свободен.
А что касается семейной жизни… Я помню, как в школе объяснили про плюсы и минусы, а в биологии про женское и мужское. Да и дедушка мой был известным физиологом, и родня моя все медицинская. Мне представлялось естественным и натуральным жить в обществе мужчины и до сих пор так представляется. Мне кажется, что сосуществовать попарно как-то веселее.
— Несмотря на то, что вы рано усвоили семейные традиции, вы приобрели и личный опыт и, вероятно, отвергли что-то, привнесенное из опыта младости. Например, научились ли что-то не прощать мужчинам?
— Я — абсолютное прощение. А что можно не прощать? Понимаете, мы родились в очень немилосердном государстве, возможно, не в худшем из его городов. Более того, одно из открытий пребывания в этой стране, городе и в этом времени: становится все ужаснее. Как пропел так просто и верно мой друг Володя Бережков: «Тогда и надо было жить, кто знал, что дальше будет хуже».
Юность строит какие-то замки, но не догадывается, что дальше попросту будет хуже. Во всех отношениях. И если все кругом так ужасно и через такие жернова проходит человек, то ему ничего не остается, как быть милосердным по отношению к своим близким.
— Ваше всепрощение не дает ли повода близким сесть вам на шею? Бываете ли вы с ними строги? Ставите ли вы своих иногда на место, когда вдруг слух и вкус включаются?
— Нет-нет, у меня с этим плохо. Возможно, я иногда на кого-то произвожу очень монументальное впечатление, а на кого-то и демоническое. Боюсь, что ни того, ни другого во мне нет и многих симпатичных защитительных граней я на самом деле не имею. Я бы хотела быть проще и мягче. Я бесконечный ценитель мягкости абсолютно во всем — в красках, в интонациях, в языке, в манерах. Правда, рядом с мягкостью часто располагается неторопливость, а вот этой вещи я не ценитель. Я люблю буквально что-то моментальное — растворимый кофе, быстрый суп. Сколько я себя помню, во мне страшно Тикает. Раз тикает, во-первых, я немного опасаюсь, что однажды взорвется; во-вторых, это меня беспокоит и ночью и днем — то, что тикает. И я не могу делать что-то неторопливо и к людям неторопливым отношусь от недоверия до неприязни. А мягкость я страшно люблю.
— У вас четверо детей. Вы чего-то от них ждали, хотели или просто ребенок есть — и это само по себе прекрасно?
— Так… Так… Полагаю, лет десять назад я бы что-нибудь другое ответила, а лет двадцать — совсем другое. А что же теперь я скажу на это? А я не знаю, не знаю… Мне хотелось детей как адептов, как близких людей, поселить их рядом с собой и не расставаться как можно дольше. Но вот уже первый отделился от меня, и я отношусь к этому смиренно.
Но ничего, вы знаете, я не ждала от них, а то бы я им руки-то повыворачивала, холки бы намяла, носы бы поплющила. Но ничего этого я не умею. Напротив, дети очень сохранны, иммунны и при деле. И что я буду их теребить?
— Получилось, как вы мечтали, стать с детьми друзьями, близкими людьми?
— Не мое дело — резюмировать. Я их очень люблю, очень им предана. А как называется то, что между нами, не знаю. Я думаю, что очень прорастаю в них, и в этом есть много опасностей. Тут все немножко фантомно. И эти попытки создать профессию из ничего, и создать чуть ли не достаток, и из этого достатка создать большую авторскую версию для детей: вот такой город, такая страна, такое государство, а ты хорошо учись, будь человеком, уважай старших, люби младших… И что тогда будет? Никто не знает, что будет. Мне кажется, мои дети — я об этом с опаской говорю, с особой осторожностью — хорошо себя чувствуют на свой лад каждый и приоритеты в жизни имеют близкие к моим.
Но мне дик целый ряд вещей — таких общечеловеческих нормативов, которые наполнили нашу жизнь за последнее время. Кто-то же учит своих детей менеджменту, а кто-то, извините, маркетингу, а кто-то в какую ни есть юриспруденцию детей отдает или буквально в международное право… Вот ужас-то, на мой взгляд.
— А что вам видится в этом ужасного?
— Без комментариев, как наловчились говорить теперь некоторые… В моих глазах это ужас. То есть как?! Твой ребенок может принять неслыханную веру и оказаться адептом неслыханной конфессии. Это его дело. А если ты как родитель его куда-то толкаешь — дело плохо. Поэтому пусть любой из моих детей учится чему угодно и служит чему захочет, но я в ужасе от того, как некоторые родители программируют своих детей. Если мои дети читают книги, почитают музыку, обожают театр и кино — мне больше ничего не нужно.