пришли его навестить. Фамилия Петерсен тянулась через всё красной нитью и предательски приотворялась ключом к пониманию, а на самом деле только сбивала с толку, эта фамилия Петерсен. Был еще художник Вильгельм Петерсен, тоже унтерштурмфюрер СС, чья книга с авторскими иллюстрациями «Пляска смерти в Польше» с тех пор лежала у деда на журнальном столике, рядом с бутылкой яичного ликера и двумя хрустальными рюмками, у потертого кожаного вольтеровского кресла, в котором дед восседал, откинув голову с аккуратно зачесанными назад белоснежными сединами, спокойно сложив руки на коленях, и напевал старинную, только им еще не забытую песню о диких гусях, тянущихся сквозь ночь, ночь, когда мир полнится убийством[9], в терпеливом ожидании звучного гонга из телевизора, возвещавшего начало передачи «Темы дня».
Мой дед, отец моей матери, был личным референтом Хорста Дреслера-Андреса, начальника Главного управления радиовещания Главрадио и одного из основателей «Силы через радость»[10], который, когда его арестовали Советы, сумел четкой диалектической аргументацией убедить их, что по сути он всегда был социалистом в рамках национал-социализма, а никоим образом не фашистом. И потому его не поставили тут же к стенке и не отправили в Сибирь, а выпустили, назначили на высокий пост и лебезили перед ним. Дреслер-Андрес сделал в ГДР головокружительную карьеру, в особенности преуспев как политик в Национально-демократической партии Германии, отстойнике для бывших членов НСДАП; в конце концов он получил в ГДР медаль за заслуги, а Национал-демократическая партия и все до единого ее члены при объединении Германии в 1989 году влились в ряды СвДП, партии моего деда в Кампене на Зильте, членом которой был и художник Вильгельм Петерсен.
Этого самого Петерсена картины и графика висели у моего деда в доме с соломенной крышей в Кампене на Зильте. Одна из самых знаменитых его работ называлась «Всадник Смерть»; вот что, стало быть, окружало меня в детстве. С одной стороны – немецкие экспрессионисты моего отца, то бишь дегенеративное искусство, а с другой, с материнской, стороны – эсэсовцы, писавшие картины под названием «Всадник Смерть».
Вильгельм Петерсен был военным художником СС, назначенным на этот пост лично Генрихом Гиммлером и зачисленным в его персональный штаб. Позже, после войны, когда никто, как легко догадаться, не рвался заказывать ему картины, мой крестный Филип Киннбот поручил ему воплотить свою выдумку – картинку для детей, забавного ежика Мекки. Те самые книжки про Мекки[11], в которых расовая теория СС сочеталась с одуряющим мещанством, например, «Мекки у негритят», где лица африканцев, к которым приезжает Мекки, представляют собой самые что ни на есть идиотские расистские карикатуры. Африканцы в юбочках из мочала, с продетыми в ушные мочки деревянными ложками и кухонными венчиками несут там свою жалкую дикарскую околесицу.
В этой книжке про Мекки фигурировала «негритянская школа», и это опять-таки напомнило мне деда, который однажды, когда всё в том же Кампене на Зильте случилось какое-то нарушение заведенного порядка, вдруг заорал У вас тут как в жидовской школе; там то ли по ковру было что-то разбросано, то ли все осмелились говорить одновременно. Это был единственный нагоняй от деда на моей памяти. Я воспринял его как шокирующий слом в структуре реальности и, дрожа от страха, укрылся в гостевой комнате под соломенной крышей.
В той самой гостевой комнате, где дарило утешение и покой дедово собрание детской литературы, состоявшее в основном из книжек Фрица Баумгартена. Баумгартен в тридцатые годы выдумал и изобразил антропоморфный мир, в котором, примерно как и в книжках про ежика Мекки, только, понятное дело, до Второй мировой войны, резвились всякие птички, гномы и плюшевые медвежата, хором распевая немецкие народные песни; подспудно, как мне казалось уже тогда и кажется по сей день, мир этот был жутковатым, как будто за приветливыми, сулящими уют рисунками Баумгартена скрывалась окутанная мраком, зловещая немецкая душа.
Это была та самая гостевая комната, где во всегда запертом шкафу тридцать лет спустя обнаружились упомянутые орудия унижения – уже после смерти деда, на чьих похоронах в Кампене на Зильте бабка, моя бабушка, его жена, обладательница бронзового креста немецкой матери за пятерых рожденных для фюрера детей – в том числе мою мать – упала на колени на краю открытой могилы, душераздирающе вопя и рыдая. Подожди, восклицала она, слегка варьируя слова исландской помощницы по хозяйству Сигридур, подожди, мой любимый, скоро и я спущусь за тобой в могилу!
Там, в Кампене на Зильте, через несколько улиц от нас, издатель Петер Зуркамп продал свой дом с такой же соломенной крышей Акселю Шпрингеру, чтобы на вырученные деньги купить права на немецкий перевод «В поисках утраченного времени» Пруста, – отличная сделка, на мой сегодняшний взгляд. В доме Шпрингера я тоже нередко живал под самой крышей и по ночам мочился там в раковину, укрепленную на стене, потому что мне неохота было идти по коридору в туалет; я проделывал это так часто, что раковина начала вонять, и я бутылками лил туда жидкое мыло, моющее средство и мужские духи, чтобы заглушить вонь. Я боялся, что Аксель Шпрингер вышвырнет отца из дому, если выяснится, что я всё время писаю в раковину. Дело в том, что отец, когда бывал на Зильте, всегда жил у него, поскольку ненавидел тестя с тещей. Они как были нацисты, так нацистами и остались, говорил он, и отказывался с ними даже здороваться; вот почему на Зильте он всегда останавливался с нами у Акселя Шпрингера и никогда – у моего деда дальше вниз по той же улице в сторону дюны Уве, примерно там, где Геринг в свое время потерял кортик в колоснике. Ибо всё, что не допускается в сознание, возвращается как судьба.
И вот пока гости, пришедшие к матери на восьмидесятый день рождения, искали выход из Винтертурского психиатрического стационара, когда саму ее уже отвели обратно в крошечную палату, в ее, так сказать, камеру, с кроватью, стулом и окном из непробиваемого стекла, на нее нашло просветление, момент кристальной ясности сознания, вероятно, под влиянием встречи в фойе психиатрической клиники с сестрами и братьями, с которыми она не разговаривала двадцать лет, и она рассказала мне, присевшему на краешек кровати, взяв ее руки в свои, о торговце велосипедами в Итцехо, который ее насиловал.
Ровным голосом, робкими, тихими словами ребенка, она рассказала мне, что произошло с ней в одиннадцать лет в Северной Германии, в Итцехо, что ее насиловали снова и снова, на что я расплакался и, плача, обнял ее со