Память её не подводит — последний момент её жизни никак не связан с водой. Но в какой — то момент воздух в легких заканчивается, внутренности сводит болезненным спазмом, и это слишком по — настоящему. Страх слишком реален, слишком силен. Тина разрезает руками водную толщу, пытаясь выбраться из мокрого плена, но попытки не приносят ей результата. Голова кружится от недостатка кислорода, тело будто бы каменеет, а паническая атака уже подступает к сознанию уверенным шагом. Почему о ней все забыли? Как она вообще оказалась замкнутой в своем самом ужасном кошмаре? Неужели, именно так выглядит жизнь после смерти? Если да, то Тина действительно облажалась, раз заслужила такое.
Когда тело отказывается сражаться, устав от постоянного сопротивления, а разум соглашается с необратимостью — чья — то ладонь обхватывает запястье и сильным рывком дергает вверх. Тина с жадностью хватает воздух ртом, откашливается и вытирает лицо ладонями от стекающих по волосам капель. Она оглядывается вокруг, рассматривая скалистые горы, лазурное небо и зеленые, широколистные пальмы. Это шутка? Иллюзия? Тина не могла тонуть на песчаном берегу тропического пляжа хотя бы потому, что стоит всего лишь по пояс в воде.
Черная футболка прилипает к коже, ветер обдувает лицо, а Тина стоит на месте, замечая, как начинают подрагивать губы.
Мама идет к ней медленным шагом, улыбаясь такой светлой, знакомой улыбкой, которая навсегда отпечаталась в памяти десятилетнего ребенка. Тина сжимает кулаки, сдерживая порыв сорваться навстречу, и ждет…
Ждет момент, когда же проснется.
Странно, но обман воображения не исчезает, а пляж не превращается в больничную палату, ведь Тина прекрасно помнит мощный удар и разламывающую боль где — то в груди. Сейчас физической боли нет — есть только моральная. С ней бороться гораздо сложней, она словно червь: прячется в глубине подсознания, в темных уголках сердца, а затем выползает на поверхность и грызет изнутри. Как паразит появляется из памяти, так и моральная боль от воспоминаний оживает по своей воле.
— Здравствуй, милая, — мама стоит перед Тиной в белоснежном сарафане на лямках и смотрит на нее взглядом, полным любви. — Ты не должна находиться здесь, время еще не пришло.
— Мам?.. — шепчет Тина дрожащим голосом.
Она помнит её именно такой: с длинными, аккуратно уложенными каштановыми волосами; с ласковой улыбкой и очаровательными глазами, цвета горького шоколада; с бледной кожей и ямочками на щеках. Тина помнит каждую мелочь, каждую особенность так четко, словно видела Элизабет несколько минут назад.
— О, Господи, мама… Это действительно ты.
Элизабет проводит ладонью по её щеке и чуть наклоняется вперед, чтобы коротко поцеловать в лоб. Тина вздрагивает. Нет, это не сон. Во сне нельзя почувствовать тепло чужих губ. Забытое, но такое нужное тепло. Тина готова остаться здесь навек, лишь бы ощущать это тепло снова и снова. Ей совершенно неважно насколько рациональна эта мысль.
— Ты справишься, дорогая. Ты всегда справлялась, — говорит Элизабет тихим, размеренным голосом. Тем самым голосом, которым успокаивала Тину, дежурившую возле её больничной койки. — Мы с отцом всегда гордились твоей выдержкой и стремлением. Ты должна пообещать мне, что так будет и впредь.
Мама умерла за несколько дней до десятого дня рождения Тины. Лобно — височная деменция не поддавалась лечению и постепенно съедала Элизабет изнутри. Эта болезнь передалась ей по наследству от бабушки, и могла передаться от Элизабет к Тине, поэтому все воспоминания из детства связаны у нее с обследованиями и медицинской палатой.
Тина оказалась здоровой, чего о матери сказать было нельзя. Она сгорела стремительно. Так стремительно, что Тина не успела с ней попрощаться. Эта боль будет жить с ней всю жизнь, и эта встреча сейчас буквально выворачивает её наизнанку.
— Обещаю, — говорит Тина, практически не улавливая смысл слов — всё внимание занимает близость матери и теплая ладонь на щеке. Она проглатывает горечь, скопившуюся на языке, и смаргивает выступившие слезы. — Я так скучаю по тебе, мам, невероятно скучаю.
— Я знаю, солнышко, и скучаю по тебе не меньше, — Элизабет прижимает её к груди, и Тина закрывает глаза, стараясь запомнить этот момент. Запечатлеть в памяти, как клеймо. Она сцепляет руки за спиной мамы и тихо всхлипывает от бушующих, как цунами эмоций. — Все будет хорошо, родная. Всё будет в порядке, и я буду в порядке. А теперь нужно вернуться.
Невесомый поцелуй в щеку, и объятия прерываются. От легкого толчка в грудь Тина вновь падает в воду, так и не открыв глаза. Она погружается на глубину, словно в замедленной съемке, но больше не испытывает страха. Как и не чувствует гложущее одиночество, получив дозу любви, как зависимый наркоман.
Тина думает, что если это была смерть, то она гораздо лучше её нынешней жизни.
***
Голова раскалывается, словно об нее разбивают кирпич за кирпичом, а во рту такая сухость, что позавидует пустыня Мохаве. Тина облизывает пересохшие губы и теперь отчетливо понимает, что жива: боль растекается по телу, выламывает кости, и она — физическая. А еще абсолютно беспощадная. Кажется, тонуть было гораздо легче, нежели ощущать эти монотонные спазмы.
Разум настойчиво подталкивает веки распахнуться, и они подчиняются после сотого приказа. Мягкий утренний свет наполняет комнату, белые и прозрачные трубочки струятся вдоль тела, а зрение расплывчато улавливает знакомые очертания.
— Тина? — Джон пододвигается ближе и гладит её по волосам. — Тина, ты слышишь меня?
— Да, — хриплый голос щекочет горло, и Тина прокашливается в попытке вернуть ему прежние ноты. — Прости…
— Если ты извиняешься за мой почти инсульт, то я с удовольствием обдумаю варианты твоего прощения, — Джон отстраняется, чтобы налить воды из прозрачного графина, и протягивает ей стакан. — Выпей.
Тина приподнимается на локтях, чувствуя, как прошибает электрический разряд по позвоночнику, и делает вывод, что ребрам прилично досталось. Грудь плотно перемотана эластичными бинтами, да так сильно, что каждый вдох дается с невероятным трудом. На голове тоже бинты — обычные — значит, встреча с лобовым стеклом ей не показалась.
Сделав несколько блаженных глотков, стекающих внутрь как живительная влага, Тина ложится обратно и ненадолго прикрывает глаза. Хочется спать, хотя она и так достаточно спала. Эта слабость вынужденная, защищающая организм от внешних ударов, спасающая от переизбытка чувств. Тина рада этой слабости, потому что совсем не против провалиться в сон, заново извлекая из памяти солнечный пляж.
— Я разрешу тебе гавайскую пиццу с двойным сыром, идет? — улыбается Тина и кривится, когда вновь ощущает боль под грудной клеткой. — Вот дерьмо, чувствую себя фаршированной индейкой.
— Тебе повезло, что этот оболтус Уиттмор не успел набрать достаточную скорость после поворота, — вздыхает Джон