— Слышь… У нас такого уговору не было.
Игнат забил последний гвоздь, отдал флагу честь и только тогда обернулся к хозяину лодки. — Что говоришь?
— Уговору, говорю, не было, чтобы это самое… флаг вот заграничный приколачивать.
Адмирал скомандовал: «Вольно! Разойдись!»
Хозяин лодки переминался с ноги на ногу возле сраженного его заявлением Игната.
— Ну, ты даешь, старина! — молвил, наконец, Игнат. — Впрочем, если есть возражения, можно сыграть отбой, — и протянул руку за канистрочкой.
Хозяин лодки повел носом, сглотнул слюну, пробормотал что-то одними губами и отступил. Делайте, дескать, что хотите, но только канистрочка пусть останется при мне.
Мы распределили груз по днищу. Игнат сел за мотор, адмирал с шестом в качестве впередсмотрящего занял позицию на носу, Валера примостился возле адмирала, я — напротив Игната, и 22-го июля ровно в 16–30 наш корабль отчалил от кабырзинского берега. На берегу стояли два годовалых бычка и хозяин лодки. Все они с одинаковым безразличием глядели нам вслед.
Через полчаса нас окружили лесистые горы, голубое небо с плывущей навстречу невзрачной тучкой и прозрачная вода. У берегов всплескивала, играя, рыбешка. Встречный ветерок полоскал адмиральский флаг. Необыкновенным отдохновением веяло от этого мира природы, и даже суровый Игнат разулыбался, будто только что народился на свет.
Я поудобнее устроился среди рюкзаков, вытянул ноги и ощутил такое никогда не испытываемое мною блаженство, что, казалось, будто я растворился и все, что меня окружает, живет не отдельно, а является частичкой моего тела, моей души, моего сознания. Если бы не гул мотора, было бы, наверное, еще благостнее.
Игнат вел лодку уверенно, ловко обходил едва приметные глазу бурунки и рискованно проскакивал перекаты, словно был здесь не первый раз и на память знал каждый камушек, каждую отмель.
Адмирал тоже не дремал. Отработанными в предыдущих навигациях жестами он показывал Игнату, когда и куда надо свернуть, и когда следует держать корабль по курсу, не опасаясь наскочить на риф, то бишь подводный камень, которых в Мрассу была пропасть. И только мы с Валерой бездельничали, глазели спокойнехонько по сторонам, макали в воду и грызли сухари, потому как пообедать нам было некогда и, судя по боевому настроению адмирала, ужин нас ожидал только вечером, на привале с ночевкой.
Все чаще стали встречаться острова и островки. Мрассу растекалась на две, а то и три протоки, и тогда Игнат притормаживал, вглядывался вместе с адмиралом вдаль и наверняка больше по интуиции, чем по каким-то приметам, направлял судно в ту протоку, по которой можно проплыть, а не сесть на мель или напороться на подводные камни.
Тучка, которая недавно еще казалась маленькой и невзрачной, с каждой минутой разрасталась, застилала горизонт и грозила нам всяческими неприятностями.
Игнат помрачнел, поджал губы.
— Может, пронесет, — сказал я.
Игнат ничего не ответил. Он хмуро посматривал на темнеющие берега, и я догадался, что Игнат выбирает место для ночевки. Но берега здесь были круты, скалисты, без единой мало-мальски подходящей поляночки для палатки.
Начал накрапывать дождик. Не пронесло! Я заерзал — что же делать? — сами намокнем, рюкзаки подмокнут, продукты…
— Не шебутись, — сказал мне Игнат, — помоги лучше матросу.
Валера достал откуда-то полихлорвиниловый тент, развернул, протянул мне конец, и мы укрыли им груз. Дождь усиливался.
Впереди замаячил остров. Покатый мысок сбегал к реке, рассекая ее на две части. Мысок густо порос травой, кустарником и, судя по всему, на нем было вдосталь наплаву — прибитых рекой бревен сучьев, что в нашем положении имело немаловажное значение.
— Держать курс на мыс, — повеселел Кузьма.
Игнат вовремя скинул газ, поднял мотор. Корабль наш проскребся днищем по галечнику и зарылся в прибрежную траву. И вот тут-то я понял, что такое на самом деле флот Кузьмы Куркова, или, как его называли заводские остряки-завистники, Кузькин флот.
Не было сказано ни единого лишнего слова. Адмирал первым выскочил на берег, быстренько обежал мыс, нашел удобное для палатки место и, подставив спину дождю, стал разжигать костер. Игнат взял топор и пошел в редкий лесок рубить колья для палатки. Валера подтянул лодку повыше, привязал ее за куст тальника, нырнул под тент, достал палатку. И только я стоял остолопом, не зная, что делать. Дождь перешел в настоящий ливень. Я решил помочь Валере ставить палатку.
— Твое дело — трава, — сказал Валера.
— Какая трава?
— Под палатку.
Ясно. Мог бы и сам догадаться. Спать на сыром галечнике неспособно, да и небезопасно — в два счета радикулит заработаешь. Я стал рвать высокий папоротник, который в изобилии рос на кочкарнике возле леска.
Потянуло слабеньким дымком. Защищая с трудом добытый огонь от дождя, Кузьма распростер над костерком полы куртки и походил на хищную птицу. Когда костер разгорится, дождь будет ему не страшен.
Игнат принес колья, и они с Валерой пришли мне на помощь. Никогда не думал, что под палатку надо столько травы. В конце концов, можно было бы и так перемаяться одну-то ночь. Но у ребят на этот счет было свое мнение. Мне не хотелось в первый же день ударить перед ними лицом в грязь, и я старался изо всех сил.
Штормовка, капюшон, брюки промокли насквозь. Непривычный к физической работе, я быстро устал, но не подавал вида. Ломило руки занемели, вода с капюшона заливала лицо, под коленками появилась противная дрожь, кровь стучала в виски, в глазах темнело. Казалось, еще минута и я не выдержу, упаду прямо на мокрую гальку меж кочек и черт с ним, радикулитом, ливнем, предстоящим ужином.
И вдруг, захватив в горсть под самый корень очередную «порцию» папоротника, я увидел маленькое, совсем маленькое солнышко. Оно светило мне, словно из-под земли, лежа на темной, насквозь пропитанной водой кочке, и как бы говорило улыбчиво: «Ну, чего нюни распустил? Все хорошо. Все очень-очень хорошо».
Это была только что народившаяся волнушечка. Кругленькая, веселая, с розовыми разводами. Посередине ее в неглубокой пока впадинке блестела вода.
Я привык брать волнушки осенью на скошенных полянах в березовых колках и никак не мог представить, что встречу этот красивый и особенно вкусный для засолки грибочек на необитаемом таежном острове, на какой-то сырой кочке в зарослях папоротника.
— Ребята, сюда… Скорее! — крикнул я, словно волнушечка могла исчезнуть.
Я, наверное, перестарался, крикнул очень громко и, может быть, испуганно, потому что ребята бросили работу и тотчас примчались ко мне. Даже Кузьма оставил свой, по-настоящему еще не разгоревшийся костер.
— Что случилось?
— С-с-смотрите… Это же просто непостижимо… Да вот сюда, сюда смотрите. Это же… — Я млел от восторга и счастья. — Во-олну-шечка…
— Тьфу! Я-то подумал — змея, — Валера швырнул здоровенную палку, прихваченную на случай встречи со змеей.
И тут проглянуло настоящее солнце. Вечернее уже, почти не греющее, но приветливое и ласковое. Дождь прекратился. Костер запылал, и вода в ведре к вящей радости адмирала закипела.
Быстро установили палатку, развесили у костра мокрую одежду и насели на Кузьму: «Давай корми!»
— Ну, кто пробу снимет? — Кузьма выхватил из ведра ложку густого варева.
За пробой потянулись все.
— Тогда я сам, — сказал Кузьма и, дуя, стал слизывать с ложки зеленовато-желтую кашицу.
— Чегой-то не хватает… Или лишку… — взгляд адмирала выражал явную растерянность.
Второпях адмирал перепутал концентраты и сварил гороховое пюре вместе с заварным кремом.
— Ничего, привыкай, — сказал мне Валера. — Бывало и хуже, — и повернулся к Игнату: — Под это бы дело граммчиков по двадцать для сугреву… Пошло бы за милу душу…
— Все наши граммчики скушал некий руководящий товарищ, — сказал не без намека Игнат, искоса глянув на Кузьму, который болезненно переживал ошибку и самоотверженно поглощал свое произведение кулинарного искусства. — Но если поставить вопрос на голосование…
— Неужели есть? — глаза у Валеры нехорошо заблестели.
Кузьма перестал жевать. Из-под днища лодки выплеснулась небольшая рыбешка. Наверное, спасалась от жадного хищника. Игнат долго рылся в своем, тщательно уложенном рюкзаке, вытащил завернутую в тряпицу алюминиевую фляжку военного образца, отвинтил колпачок, понюхал, сморщился: «И как ее только именинники пьют?!», плеснул в колпачок несколько капель, протянул адмиралу. Кузьма мотнул головой.
— Пусть Волнушечка… За начало своей первой навигации…
И я понял тогда, что мое собственное имя, выведенное тушью в метрике и паспорте, теперь надолго утрачено. Придется привыкать к новому…
Глава четвертая, в которой Волнушечка начинает кое-что понимать…