ждали его появления и встречали раз от разу все приветливее, но непререкаемым вожаком и хозяином стаи признавали Якова, псаря. Яков большую часть жизни проводил на псарне, там у него, через стенку от кормового склада, в закутке, стоял для дневного отдыха и ночного сна топчан, застланный цветным кавказским ковром – подарком Михаила. Бездетный вдовец Яков был вдвое старше князя, ему уже минуло сорок; он разбирался в собаках куда лучше, чем в людях, поступки которых зачастую вызывали в нем недоумение и оставляли вопросы, ответы на которые не приходили ему в голову. Мир собак был для него если и не родным, то двоюродным.
Михаил отличал своего псаря среди других работников – ценил Якова за его умение и преданность делу. Не раз и не два заводил он с ним разговор о переводе псарни в Локоть – там и климат лучше, и жизнь, вдалеке от царского двора, спокойнее, а в брянских чащобах не только волки, но и медведи водятся! Там, в Локте, Яков выберет и получит от Михаила дом по вкусу – хоть с палисадником, хоть с вишневым садом, как ему понравится. И жалованье Михаил ему положит достойное – хватит с лихвой и на себя, и на семью, если захочет Яков ею обзавестись. «Решай, не пожалеешь! Поехали! И собаки останутся при тебе, куда ж им без тебя деться…»
Яков соглашался, но просил немного повременить – что-то его тут удерживало, в Гатчине, а что – Михаил не допытывался, считал бестактностью влезать в чужую душу. Повременим год-другой – и поедем.
Но все вышло по-другому: годы спустя вихрь Октябрьского переворота смел и псаря Якова, и его собак. А лошадям повезло. Пролетарская революция их пощадила: они сохранились.
Без лошадей жизнь показалась бы Михаилу обедненной, лишенной живой, нерукотворной, красоты мира, хотя любовь к ним возникла еще в детстве – на Аничковом мосту, у четырех бронзовых коней Клодта. Может быть.
Брянское селение Локоть не только обитавшими в соседних лесах волками да медведями было известно, но и своими лошадками: еще в 1895 году, а по другим сведениям – пятьюдесятью годами раньше, там был царским указом учрежден конный завод, назначенный разводить племенных рысаков орловской породы. Завод основали в соседнем с Локтем селе Брасово, и работа закипела. Разведение лошадей для государевых нужд и отборных кавалерийских полков, как сказали бы нынче, поставили на поток: жеребцы работали на износ, кобылы исправно жеребились.
Но и Георгий, и Михаил видели в лошадях не коммерческую выгоду, а лишь их красоту и преданность. Чистокровные животные повышали статус владельца в глазах высшего света, и многие царедворцы держали их для престижа – как, впрочем, и породистых собак на псарнях. Екатерининский граф Орлов, за баснословные деньги купивший у турецкого султана чистокровного арабского жеребца Сметанку, положил начало этой ярмарке тщеславия.
Георгий и Михаил никогда не хвастались своими лошадьми – гордились, но не хвастались. Чьи лошади лучше, если сравнивать, его или царские – парадные, экстерьерные, с незапятнанной родословной? Да конечно же те лучше, которых крепче любят. А Ники к лошадям относился не то чтобы с прохладцей, просто душой к ним не прикипал: лошадь она и есть лошадь, на то у нее четыре ноги, чтоб бежала резво… Своевольный Михаил сравнением не мучился: во всем есть хорошее, есть плохое, важно, что перевешивает. А живые существа сравнивать вообще пустое дело – достоинства и недостатки не взвесишь на весах.
Звездой локтовской конюшни был, бесспорно, ахалтекинец Реваз – высокий в холке гнедой жеребец, широкогрудый и поджарый, с точеной головой на крепкой, чуть изогнутой шее. Он и конюха подпускал, кося глазом, с оглядкой, – признавал с охотою только хозяина, Георгия, который, надо сказать, в этом красавце души не чаял. Такие они, ахалтекинцы: один среди всех – свой, остальные – чужие. Удивительно, но нового хозяина Реваз принял сразу. Увидев Михаила, жеребец изогнул шею, потянулся к нему замшевыми губами, догадался: получит лакомство – ломоть свежего хлеба, густо посыпанный крупной солью.
Главной особенностью Реваза был его необыкновенный окрас: под лучами солнца золотистый подшерсток коня вспыхивал и светился, и грациозный, как балетный танцовщик, жеребец казался отлитым из чистого золота. Те, кому посчастливилось его увидеть в ясный солнечный день, лишь разевали рты да руками разводили: объяснение чудесному явлению могли дать лишь редкие знатоки ахалтекинской породы. А порода была заслуженная и древняя: пять тысяч лет назад появилась она при шатрах пустынного племени теке, к востоку от Каспия, но не доходя земли персов, и уже от нее, от ее «золотого» семени, пошли все нынешние лошадки, как мы с вами от райских Адама и Евы.
Помимо ахалтекинской звезды, в денниках конюшни при виде нового хозяина нетерпеливо переступали ногами звездочки помельче: тройка серых в яблоках орловских рысаков, твердокопытный карачаевец, дончаки и кубанцы, и рослый остроухий араб, белый как сметана, – прямой потомок того, турецко-орловского. Да и сами серо-яблочные орловцы, трудившиеся на государственном заводе, – краса и гордость русского коневодства, появились на божий свет неустанными усилиями все того же графа Орлова, знавшего толк во многих житейских делах.
Во все время пребывания в Локте не случалось дня, чтобы Михаил не появлялся хотя бы на часок-другой в своей конюшне. Общение с лошадьми добавляло радости его жизни. Жизнь в имении склоняла к длительным прогулкам – пешим и конным, во всякую погоду; местные нового хозяина узнавали, приветствовали без угодничества – как своего, локтовского. Вернувшись домой, князь усаживался в кресло в библиотеке и, с наслаждением вытянув натруженные ноги, читал по-русски, по-английски, по-немецки романы и исторические труды от античных авторов до современных – Георгий собрал отменную библиотеку. И так, незаметно, текло летнее время в господской дворцовой усадьбе.
В один из августовских дней пришла великому князю в Локоть депеша из Виндзора. Виктория, королева Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, императрица Индии, предлагала перенести встречу с Михаилом из шотландского замка Балморал в Южную Францию, на Ривьеру.
Могущественная Виктория, переженившая своих многочисленных детей и внуков на отпрысках королевских семей всего европейского континента и по праву заслужившая уважительное прозвище Бабушка Европы, слыла дамой своевольной и с характером непредсказуемым. Она до преклонных лет сохраняла привязанность к ярким радостям жизни, а чрезмерная тучность при небольшом росте и округлость форм не препятствовали ее увлечению прогулками – не пешими конечно же, а в специально для нее сконструированном одноместном возке, запряженном любимым ишачком Жако, которым, сидя в диковинном экипаже, она сама и управляла. Впрочем, на всякий случай и для пущей безопасности, ишака вел на поводу доверенный лакей Виктории, человек испытанный во всех отношениях. В дальних зарубежных путешествиях в состав многочисленной, до ста персон, свиты входили и серый Жако, и преданный лакей, и обязательно брали