на мать.
— Пойду метлу возьму, намусорила я тут, — спохватилась мать.
Но хозяйка предупредительно остановила ее:
— Успеется, Екатерина Петровна. До этого ли вам сейчас! Вот радость-то для матери к светлому христову воскресению… — Хозяйка положила белую пухлую руку на плечо матери. На длинных гладких пальцах руки сверкнули золотые перстни и кольца. — Все беды, Екатерина Петровна, от войн на наши женские плечи ложатся. Вот ваш пришел, а где мой дорогой Николенька страдает? Дождусь ли его? Как мобилизовали моего сыночка, ни письма от него, ни весточки. Жив ли он? Ночи не сплю, все думаю о нем, все жду…
Хозяйка говорила мягко, певуче. Закатывая немного раскосые темные глаза, она то и дело вздыхала и покачивала головой.
Мать молча слушала ее, нетерпеливо перебирая бахрому головного платка смуглыми потрескавшимися пальцами.
— А это все от зависти человеческой, — продолжала хозяйка. — Режут, стреляют друг друга. И когда это только кончится?! Как тихо, мирно жили до революции… Что, сынок к вам надолго? Погостить?
Мать неопределенно пожала плечами. Василий искоса бросил на хозяйку недружелюбный взгляд.
Желая поскорей отделаться от хозяйки, мать тяжело вздохнула и опустилась на корточки рядом с сыном. Но хозяйка не ушла. Зябко закутывая свои плечи в мягкую шаль, она, как бы подводя итог своим мыслям, сказала:
— Оно, конечно, если здраво рассуждать, новый дом иметь лучше, чем старый, но расчетливый хозяин сначала новый-то построит и только тогда старый ломает…
Кизяки были собраны. Василий помог матери подняться на ноги, взвалил тяжелую плетушку на плечи. Лицо его поморщилось от острой боли в груди.
— Пошли, мама, — сказал он, поворачиваясь к хозяйке спиной, — мусор я после вымету.
Мать и сын направились к высокому резному крыльцу.
— А что Женька делает? Почему сама такую тяжесть таскаешь? Он теперь уже не маленький! — заметил Василий.
— Сладу с Женькой-то нет. Большой вырос, не справляюсь с ним. Совсем от рук отбился. Дома почти не бывает, все с комсомольцами носится, — жаловалась мать.
— А учится он как? — спросил Василий, пропуская мать впереди себя на чисто вымытые ступеньки высокого крыльца.
— Четвертый класс кончает. В школу только что убежал. Всю ночь с комсомолом в патрулях ходил…
«Ой и умоталась мамаша с нами, детками! — подумал Василий, видя, как тяжело, с трудом поднимается она по лестнице на второй этаж. — А с братишкой нужно будет по душам потолковать…»
Сестра снимала просторную, светлую квартиру из четырех комнат; в пятой, маленькой, при кухне, ютилась мать. Полы и стены в жилых комнатах были покрыты масляной краской. Комнаты обставлены богатой мебелью. Стулья, кресла, диван, рояль — все в чехлах из белой холстины.
Следуя за матерью, Василий вошел в детскую. Здесь стоял полумрак. Сквозь плотную ткань штор едва пробивались желтые лучи утреннего солнца. Василий хотел заглянуть в кроватки, стоявшие у стены, но мать удержала его за руку:
— Спят твои племянницы, не надо их будить. Пойдем на кухню, накормлю тебя, поговорим, пока никого нет…
Мать растопила печку, налила водой доверху бак-кипятильник, поджарила на сковородке с кусками розового свиного сала яичницу, нарезала полную тарелку белого пшеничного хлеба.
— Перекуси пока, сынок, вода согреется — выкупаешься. А после бани позавтракаем вместе, чайку попьем.
Василий вымыл руки теплой водой, умылся.
— Вот теперь закусим с аппетитом! — садясь за стол, сказал он, жадно вдыхая аромат свежего домашнего хлеба и дымящейся на сковородке яичницы. — Давно ничего такого даже видеть не приходилось.
— Мы тут, слава богу, голода не чувствуем. У Тони специальность хорошая, работает в больнице и практику частную имеет. Приезжают за ней чуть ли не за сто верст. Война войной, а люди женятся, детей рожают, — рассказывала между делом мать, наливая воды в самовар, возясь у плиты с кастрюльками и чугунками.
— А где сейчас Иван Яковлевич?
— Жив, слава богу, в Красной Армии служит. Недавно письмо прислал. Нескладно у него с политикой получилось. Он тут в революцию к меньшевикам прикомпанился. Известный на всю округу доктор, ну, те к себе его приарканили. Говорит он складно — образованный человек. Вот они его на всех митингах за оратора выпускали. А когда победили большевики, установилась советская власть, главные-то заправилы всех партий с белыми убежали, а он плюнул на них и остался. «Я, — говорит, — врач, мое дело лечить народ, быть с народом!»
— Правильно поступил, — одобрил Василий. — Кто не с нами, тот против нас!
— Ой и не знаю, сынок, ваше дело. Живите, как вам совесть подскажет.
Вытирая полотенцем мокрые руки, мать вышла из кухни и плотно прикрыла дверь в сени.
— Живите, сынок, по совести, как сердце подскажет, — повторила она, возвращаясь на кухню и опускаясь рядом с сыном на деревянную табуретку. — Только поменьше кричите об этом, не выставляйте себя напоказ. Отец ваш из-за этого погиб, все похвалялся, что ему ни черт, ни бог не страшен, что сокрушит весь мир. Вот и не дожил до наших дней, выбили из него душу в остроге царские жандармы. А какой богатырь был… — Мать ситцевым передником смахнула с ресниц слезинки. — В смутное время живем… Хозяйка дома, Софья Никаноровна, только сегодня перед твоим приходом сказала мне по секрету, что белые опять берут верх. Говорит, старая власть обязательно восстановится. А хозяйке можно верить, она-то знает…
Василий подчистил со сковородки всю яичницу, вытер губы.
— Что ж, ваша Софья Никаноровна чародей? — смеясь, спросил он.
— А ты, Вася, не смейся, — строго заметила мать, — чародей не чародей, а человек знающий. Сын-то у нее офицер, в белой армии служит. Сколько он уже тут при ихней власти большевиков да комиссаров перевешал, перестрелял, один бог знает. А сам хозяин в Чека взят заложником. В Валуйках или в Воронеже по сей день сидит, а может, и расстреляли давно…
— Значит, все в порядке. Сынок-вешатель тоже от карающей руки не спасется!
— Тише, тише, кричишь-то очень громко, — прошептала мать. — Ведь не за себя я беспокоюсь, за вас. Сын-то хозяйский, Николай, где-то недалеко. Хоть и говорят, что он с белыми ушел, а мне кажется, он тут где-то поблизости скрывается.
— Останется такой, как же! Разве вешателю простят? На что ему надеяться?
— Этого я не знаю, только у меня приметы есть…
Мать нагнулась к самому уху Василия, но в это время скрипнула дверь.
В кухне появилась худенькая смуглая девочка лет семи, в длинной ночной рубашке.
— Бабушка, иди скорей, Ритка плачет!
— Это племянница твоя, Наташа, — обращаясь к Василию, сказала мать. — Ты ее видел в Воронеже, когда ей было всего два годика.
Девочка подбежала к столу.
— Ну, будем знакомы, Наташа, я твой