Выздоровление
1
Вначале Шелепин решил: ему стало плохо оттого, что в кабинете накурено, только что закончилось оперативное совещание. Встал из-за стола, чтобы пройти к окну, в которое било июньское солнце, глотнуть свежего воздуха, и вдруг обнаружил, что боится идти. Казалось, опустишь ногу — и вместо пружинистого ворса ковра она ощутит пустоту. Сердце сжалось, как бывает, когда стоишь на большой высоте, грудь стиснуло, сдавило что-то. Грузно опустился в кресло и нажал кнопку под табличкой «секретарь».
Антонина Дмитриевна появилась в дверях, как всегда сдержанная, в белой кофточке и светло-серой юбке. И строгий костюм секретарши, и ее лицо с выразительным взглядом светлых глаз не нравились Шелепину. «Неглупая, — думал он при виде этого лица, — а пошла в секретарши. Значит, слабая и неудачливая». Он не любил слабых и неудачливых. Сам он умел преодолевать препятствия, ставить перед собой цели и добиваться их. Он все собирался перевести секретаршу в один из отделов. Пусть на ее месте сидит легкомысленная девчонка-хохотушка, обвешанная дешевыми серьгами и бусами. Она будет не так старательно относиться к своим обязанностям, зато ее можно будет не замечать. При Антонине же Дмитриевне иногда почему-то становилось неловко. Не дал себе труда задуматься — почему?
На этот раз ему в глаза бросилась штопка на блузке секретарши: возле воротничка шелк побился от частой стирки, Антонина Дмитриевна заметила его взгляд и покраснела, проговорила с необычной поспешностью:
— Я вас слушаю, Анатолий Николаевич.
А он подумал, отводя взгляд от смущенного лица секретарши, что черты лица у нее неплохие, тонкие, только слишком уж бледна, под глазами круги.
— Если спросят, я буду дома.
К машине и потом по лестнице в квартиру он заставил себя пройти обычным уверенным шагом, но руки в карманах легкого светлого пальто сжались от усилия в кулаки, и на лбу проступил пот.
Он не знал, что жена спит так долго. В это время — одиннадцать часов дня — его обычно не бывало дома. Ольга вышла в прихожую на шум его шагов в халате и непричесанная. Объяснил, что нездоровится, приляжет до трех.
Когда жена вошла к нему в спальню, он сидел на кровати и ловил побелевшими губами воздух. Снять пиджак он не успел.
Участковый врач, немолодая, миловидная женщина, прежде всего сделала ему укол и заставила положить под язык таблетку. Потом ловко раздела его, словно он был не сорокадвухлетним, начинающим грузнеть мужчиной, а ребенком, устроила ему высокое изголовье и сказала, четко выговаривая слова:
— Вставать нельзя. Не делать резких движений. И все обойдется. Человек вы еще не старый.
Ольга стояла возле кровати, в ногах. Она так и не успела привести себя в порядок и теперь, в нарядном халате, который делал ее фигуру еще выше, еще стройнее, с небрежно заколотыми на затылке пышными волосами, она показалась Шелепину особенно цветущей. В ее зеленоватых, немного выпуклых глазах застыло выражение растерянности.
Врач велела положить к ногам грелку и принялась укладывать в саквояж шприц и аппарат для измерения кровяного давления. Она спешила к другим больным. Шелепин не хотел, чтобы врач уходила. Было страшно остаться наедине (о присутствии жены он почему-то не подумал) с этим противным ощущением пустоты под ногами, от которого замирало сердце. Врач, видимо, догадалась о его состоянии, положила на подушку маленькую, с шершавой от частого мытья кожей руку.
— Вы будете лежать спокойно и терпеливо. А я навещу сейчас остальных и опять заеду к вам.
Шелепин поверил ей. И когда врач направилась к двери, закрыл глаза. Побоялся встретить взгляд жены, увидеть в нем выражение растерянности.
2
Он не мог бы встать, если бы даже и хотел. Боль была приступообразная, стискивала грудь, отдавала в левое плечо, в затылок. От нее холодели руки и ноги, выступал холодный пот. А когда боль проходила, тело сковывала неимоверная слабость. Он даже и представить не мог, что может быть такая слабость. Раньше он попросту не замечал своих движений, теперь малейший жест требовал усилий, от которых начинало частить, захлебываться сердце. В этом было что-то нелепое. Он, еще не старый мужчина, директор завода, руководитель многотысячного коллектива, лежит, распятый на постели какой-то дурацкой слабостью. Он не мог с этим примириться, ни разу в жизни не был в таком жалком положении. Может быть, это вообще уже никогда не кончится?
Шелепин не помнил, чтобы когда-нибудь серьезно болел. У него вообще не было оснований жаловаться на жизнь. Родители — отец токарь и мать телефонистка — вырастили его требовательным к себе, трудолюбивым. Он заканчивал третий курс Политехнического института, когда началась война. Вместе с группой товарищей он отправился в военкомат и попросился на фронт. Им сказали в военкомате: «Продолжайте учебу. Потом будет видно». Он перевелся на заочное отделение и поступил работать на завод. На последнем курсе института женился на студентке-химичке из университета, милой и скромной киевлянке.
Работал начальником цеха, заведовал конструкторским бюро, был главным технологом. А потом его направили сюда, в Сибирь, директором завода, выросшего на окраине города, на месте глухо шумевшей тайги. В поселке до сих пор сохранились рощицы стройных сосен с тонкой, шелковистой корой на стволах. Шелепину было тогда тридцать шесть лет. «Не справлюсь», — высказал он откровенно свое сомнение. «А ты попытайся, — ответили ему. И добавили, как тогда, в военкомате: — Видно будет».
Он старался. Ему пришлись по душе и завод, еще только вступающее в строй, оснащенное современным оборудованием предприятие, и рабочие-сибиряки, и зовущие дали сопок. Случилось так, что во время его отъезда у жены заболела мать. Он уехал один и, неожиданно для себя, завел здесь вторую семью. Вот именно, неожиданно. Он не собирался разводиться с женой, у него вообще не было привычки заглядываться на женщин.
Ольга работала чертежницей в отделе главного технолога, но часто появлялась у него, Шелепина, в кабинете — то передать документы, то еще с каким-нибудь поручением. Мельком он отметил в ее внешности что-то стандартное: то ли прическу, то ли улыбку, однако ему понравилась осведомленность молодой чертежницы в заводских делах. Ольга была толкова и исполнительна и в нужную минуту всегда оказывалась под рукой.
Однажды он вошел в приемную поздно вечером. Никого уже не было, лишь Ольга, сидя за столом секретарши, читала «Огонек». Короткая юбка открывала колени длинных стройных ног. Он прошел к себе, сел в кресло у стола, но не работалось. Был на исходе третий месяц его холостяцкой жизни в пустой, необжитой квартире. Теща все еще была тяжело больна, ее нельзя было ни перевезти, ни оставить одну. Рассеянно перебрав бумаги,