положений о Государственной думе и Государственном совете в новом его составе.
В начале 1905 года А. А. Хвостов, состоявший тогда товарищем министра юстиции, мой бывший начальник по хозяйственному департаменту, уговорил меня перейти на должность директора Первого департамента Министерства юстиции. Уступая его уговорам, я согласился и скоро раскаялся. После привольной жизни в Министерстве внутренних дел, с его широкими интересами, ведомство юстиции, от которого я успел уже за десять лет отвыкнуть, с его мелочной, формальной казуистикой, показалось мне убийственно скучным. Кроме того, в центральном управлении пришлось столкнуться с нравами и обычаями, прежде мне совершенно неизвестными. Министерство юстиции было сравнительно маленькое, а потому личные отношения занимали в нем гораздо больше места и имели особое значение, а с ними было связано и низкопоклонство перед начальством, проявлявшееся в крайне стеснительной форме. Было как-то дико видеть почтенных председателей судебных палат и таковых же прокуроров, людей, которых по условиям прежней своей судебной службы в глухой провинции я привык так высоко ставить, которые стремились под тем или иным предлогом проникнуть к директору департамента, мальчику по сравнению с ними, и вели заискивающие, сладкие речи без всякой даже практической цели, ибо в Первом департаменте были сосредоточены дела юрисконсультские, законодательные и организационные, и на личное положение служащих в судебных учреждениях директор его никакого влияния иметь не мог. С другой стороны, и условия службы с С. С. Манухиным как министром юстиции были очень нудны. Сам он был прекрасный человек, превосходный юрист и очень приятный начальник, но обладал крайне мелочным и нерешительным характером, страшно боялся провиниться перед другими, более сильными ведомствами, и этим доводил своих подчиненных нередко до отчаяния. Помню, как в один из первых же дней в департамент поступил от Министерства внутренних дел, по Департаменту полиции, запрос о передаче в военный суд какого-то дела. Дело было самое незначительное, и в нем не имелось налицо признаков, требуемых законом для передачи военному суду. В этом смысле и был составлен ответ, представленный к подписанию министра. С. С. Манухин впал в колебание, долго обсуждал и, наконец, убедившись, что иного исхода нет, согласился с мнением департамента, но оставил бумагу у себя, чтобы еще подумать. Через час у него возникли новые сомнения, и он созвал на совещание товарища министра, обоих директоров и юрисконсульта. Судили, рядили и пришли к тому же выводу, но опять-таки Манухин бумаги не подписал.
Вернулся я домой со службы часов в семь, а в десять был вызван к министру на дом, где оказалось созванным новое по тому же предмету совещание при участии сенаторов Н. С. Таганцева и А. М. Кузь-минского, которые, ознакомившись с делом, пришли к такому же заключению, что и департамент. Все-таки и после этого С. С. Манухин бумаги не подписал, а решил взять ее с собой на следующий день в заседание Совета министров, чтобы лично объяснить министру внутренних дел мотивы, по которым он не может выразить согласия на предложения его ведомства. Оказалось, конечно, как и следовало ожидать, что министр внутренних дел о переписке этой и не слышал и никаких претензий по поводу проектируемого отзыва не имел, найдя его и со своей стороны совершенно правильным. Только тогда С. С. Манухин подписал наконец бумагу. Такие случаи повторялись очень часто.
Другим скучным занятием было составление для министра всеподданнейшего доклада. Так как дела министерства по свойству своему мало в чем могли привлекать внимание государя, и единственно, чем министр мог надеяться заинтересовать его величество, были представления о помиловании осужденных (докладывались, конечно, лишь два-три, а остальные государь разрешал по доверию к министру), то С. С. Манухин старался выбирать для доклада такие дела, которые, не будучи слишком сложными или длинными, могли в то же время вызвать улыбку своим содержанием или какими-либо забавными созвучиями. И вот происходили долгие объяснения всякий раз, когда приходилось подбирать дела для всеподданнейшего доклада, причем соображения и колебания Сергея Сергеевича о том, какое дело пустить вперед, бывали бесконечны. Он ужасно радовался, когда попадались смешные фамилии обвиненных или потерпевших.
Копаться во всей этой трухе было ужасно скучно, мне казалось, что я сижу в глубоком погребе, а за стенами тем временем гремит и сверкает жизнь. Я заскучал и через пять недель вернулся обратно в Министерство внутренних дел на свое старое место, которое, по счастью, оставалось незамещенным, заслужив тем самым в глазах солидных людей репутацию человека вздорного и легкомысленного. Добрейший А. А. Хвостов с год после этого на меня дулся, но потом простил.
Оказалось, однако, что я поступил совсем не легкомысленно, и мое стремление вернуться в живое ведомство было правильно. Спустя, кажется, неделю я был вызван Булыгиным, сменившим князя [Святополк-]Мирского в должности министра внутренних дел, и назначен в состав образованного им совещания, которое в исполнение высочайшего рескрипта, последовавшего на его, Булыгина, имя, должно было подготовить предположения о призвании выборных от населения лиц в делах законодательства. Мне он поручил и делопроизводство этого совещания. Впоследствии, сойдясь ближе с Булыгиным, я узнал, что привлечен был к этому делу по совету С. Ю. Витте, который, однако, при этом предупредил Булыгина: «Смотрите за ним внимательно, чтобы не стал болтать журналистам», – странное обвинение, ибо с кем с кем, а с журналистами я не водился, да и вверяемые мне служебные тайны умел хранить тверже, чем кто-либо.
Явившись в день, назначенный для первого заседания, состоявшегося в приемной комнате перед кабинетом министра внутренних дел в доме на Фонтанке, я застал там: профессора Санкт-Петербургского университета по кафедре государственного права И. М. Ивановского, Ф. Д. Самарина[15], директора канцелярии Министерства финансов А. И. Путилова и помощника статс-секретаря Государственной канцелярии А. Ф. Трепова. Таков был состав подготовительного совещания, имевшего содействовать Булыгину в исполнении высочайше возложенного на него поручения.
Начались длинные и нудные разговоры. Булыгин к возложенному на него поручению относился с видимой неохотой, как бы не допуская, что из всего этого может нечто выйти, и не знал, с чего начать. Два первых заседания он занимал нас рассказами о том, что происходило в Комитете министров, который в те дни обсуждал предположения о порядке осуществления высочайшего указа от 12 декабря 1904 г.[16]; по обычаю своему, Булыгин спокойно удивлялся и слегка иронизировал.
Ф. Д. Самарин первый открыл обсуждение дела, ради которого нас собрали, сказал длинное слово по существу вопроса. Его мнение сводилось к тому, что наилучшим способом осуществления высочайших предуказаний о привлечении выборных от населения к участию в делах законодательства было бы учреждение для сего губернских совещаний из представителей от сословий,