его за рукав. Оглянулся. Торопов.
— Товарищ лейтенант, — зашептал он, — идемте, все уже в порядке.
Лейтенант, еще ничего не понимая, но уже испытывая чувство облегчения, вышел из комнаты. Оказалось, что Торопов, который на стоянках быстрее других вступал в общение с местным населением, точнее, с его женской частью, узнал от двух проходивши молодок, что в полукилометре отсюда, за балкой, куда тянулось Покровское, есть Дарьин угол, а в нем с десяток хат, пока свободных от солдатского постоя.
— Строиться! — повеселевшим голосом скомандовал лейтенант.
Дарьин угол действительно оказался счастливой находкой. Дома были добротные, пятистенные, выстроенные хотя и много лет назад, но надолго. Над трубами курились приветливые дымки. За многими окнами, как они ни были замаскированы, угадывался свет и тепло. Отыскивая у одной калитки запор, лейтенант зажег фонарик и прочел на поржавевшей жестяной табличке надпись: «Во дворе злая собака». Но тут же послышался такой безобидный заливистый лай щенка, что стало ясно — надпись относится никак не к этому щенку, а к его давним-давним предкам.
Разместились легко и быстро. Зимин, Букаев, Торопов и Чертенков постучались в двери небольшого дома, стоявшего напротив колодезного сруба. Им отворила женщина лет шестидесяти, у которой на лице, уже покрывшемся старческими морщинами, при виде солдат попеременно и противоречиво отразились и растерянность и вместе с тем радостное оживление.
— Не ждала, бабушка? Можно войти гостям? — спросил Зимин.
— Ой, сынки ж мои, ой, сыночки! — запричитала женщина все с тем же противоречивым выражением и озабоченности и радости.
— На одну ночь, бабушка, завтра утречком в путь, — проговорил Торопов, первым бочком проходя в дом, так как хозяйка еще стояла в сенях, держала руку на крючке, и было непонятно, то ли она собирается все-таки пустить солдат, то ли нет.
— Нам здесь задерживаться никак нельзя, уважаемая мамаша, — пробасил Букаев, которому из-за его тучности пришлось уже протискиваться в полуоткрытую дверь.
— Ой, детки мои, да в какую же хату вы попали… Неужели не знаете? Кто над вами посмеялся, когда сюда направлял?
— А что такое? Хата как хата, — недоумевая, сказал Зимин и обвел взглядом первую чисто подметенную комнату, еще пышущую теплом русскую печь, затейливые занавесочки на окнах, половички от двери до двери.
— И не говорите. Уж от моей хаты и все родичи отказались. Приехала невестка из-под самого Харькова — эвакуировалась оттуда с детьми — и то вторую неделю у чужих людей живет.
— Да что такое, мамаша?
— Страшно и сказать…
— Ну, уж не пугайте нас, солдат, — раздраженно — экая путаная старуха! — произнес Зимин. — Говорите, в чем дело.
— Да у меня ж бомба… — не проговорила, а словно бы выдохнула женщина, кивком головы указывая на другую горницу.
— Что за черт?.. Какая бомба?
— Известно какая… гитлеровская.
— Откуда она сюда попала?
— Бомбили нас неделю назад, и вот упала, проклятая, прямо в дом и не разорвалась, — хозяйка проговорила это так, точно именно то, что бомба не разорвалась, ее более всего и огорчало. Усмехнувшись, Торопов в меру решительно и в меру осторожно шагнул к двери и посветил лампой. Через его плечо заглянули в горницу и остальные. В самом деле, меж двумя неубранными кроватями лежала целехонькая пятидесятикилограммовая бомба с неоторвавшимися даже крылышками стабилизаторов. Вверху на потолке темнело отверстие, закрытое со стороны чердака листом фанеры.
— А почему же ты не сказала о ней никому? Председателю сельсовета… коменданту…
— Как же, говорила. Приходил один военный, повертелся около нее, что-то вывинтил да и ушел, только и всего…
Торопов теперь уже совсем решительно подошел к бомбе, наклонился, присмотрелся. Так и есть. Взрыватель удален. Бомба безопасна.
— Я ему, скажу правду, и сметанки, и курочку, и поллитровку предлагала. Избавь, прошу, меня от нее, злодейки, а он только смеется, успокойтесь, говорит, мамаша, до самой смерти ничего не будет. А как тут успокоиться, когда ложишься спать и думаешь — проснешься ли? Внучка прибегает проведать, а я ее и на порог не пускаю.
Торопов, который сам уговорил Зимина направиться в этот именно дом, потому что заметил в его дворе что-то вроде коровника, теперь, услышав из уст хозяйки подтверждение своих догадок, и вовсе повеселел. Однако открыто обнаруживать эту свою веселость не стал.
— Что ж, хозяюшка, — деловито сказал он, — как тебя зовут-то?
— Дарья… Дарья Филипповна.
— Так это не твоего ли имени угол?
— Люди так прозвали… Я ведь первая с мужем здесь отстроилась. Еще лет сорок назад. Мне тут криничка очень понравилась. Вот и пошло с тех пор… Дарьин угол, Дарьин угол.
— Так вот, Дарья Филипповна, благодари бога, что мы к тебе на постой попали. Сейчас всю твою заботу снимем с плеч, будто ее и вовек не бывало.
— Хотя бы так, сыночек, я уж и не знаю, что бы для вас сделала.
— Ничего нам, Дарья Филипповна, не надо. Солдат в походе находится полностью на выданном ему казенном сухом пайке, — с подчеркнутым и оттого неискренним великодушием отмахнулся Торопов от щедрот хозяйки, шепнул что-то Чертенкову, прошел в горницу.
— Не оступись, тише, — взволнованно покрикивал Торопов на Чертенкова, пронося бомбу к дверям, — заходи задом в сени. Куда ты? Стой! Прешь как паровоз. Самому жизнь не дорога, так других пожалей. А еще, говоришь, носильщиком работал. Экий увалень!
— Ой, боже ж мой, — мелко закрестилась Дарья Филипповна, укрываясь за печь и уже ругая себя, что обратилась с такой просьбой. Ну, лежала бомба и пусть бы себе лежала, пока не кончилась война и не вернулся бы сын. А он в механике понимает, придумал бы что-нибудь.
Могучие плечи Чертенкова мелко тряслись от с трудом сдерживаемого смеха, и напрасно пытался он, подобно Торопову, придать своему широкому, доброму лицу встревоженное выражение — оно от этого становилось только комичным.
— Куда же, миленькие, вы ее вынесли? — спросила Дарья Филипповна, когда Торопов и Чертенков вернулись в дом.
— Около сарайчика положили.
— Ой, да в сарайчике у меня козочка… вы б лучше дальше… за погреб…
— Пожалуйста, нам ничего не стоит. Скажите только, утром хоть и за огород отнесем, — перемигнулся Торопов с Чертенковым.
— Эй, Торопов! — многозначительно произнес Зимин. Он осуждающе глянул на расходившегося ярославца, и тот понял значение этого взгляда, присмирел, умолк.
Через полчаса ужинали. Сияющая счастьем Дарья Филипповна подкладывала на тарелки то свежеиспеченные оладьи, то сало, то пелюстку — засоленную целым качаном капусту, — ничем не заменимую закуску к выпивке. Но поллитровка была опорожнена лишь наполовину. Зимин собирался после ужина писать письмо и потому пить не стал. Чертенков признался, что он вообще не пьет. В затее с бомбой он принял участие почти