ли звенья штурмового мостика в чащобе камышей и лафет орудия, над которым раскачиваются зонтикообразные метелки бузины? Угадать ли миномет в мирном шалаше, стоящем на баштане?
Но как-то с рассветом вскипел, забурлил горным потоком Дон. Одновременно с тысячепудовым огневым ударом артиллерии ринулись гвардейцы на штурм правого берега. На широкой глади реки вздыбились смерчи воды и огня. Снаряды крошили в щепу плоты и паромы, осколки мин дырявили лодки. Но люди бросались в воду и вплавь, на бревнах, а то и попросту вразмашку, сажонками, добирались до вражеского берега, крутой меловой горой поднимавшегося на той стороне.
Небольшой рыбацкий дубок, на котором плыл Болтушкин, опрокинуло и отбросило в сторону разрывом снаряда. Пули захлестали рядом по воде. Намокшее тяжелое обмундирование влекло вниз, ко дну. Не стал противиться, нырнул, ударился ногами о каменистое дно, оттолкнулся, наверху торопливо хватил глоток воздуха и снова вниз, снова толчок, снова глоток… Так до тех пор, пока желанно не нависла над головой почти отвесная круча берега. Ну, значит, жить тебе, Александр Павлович! Неподалеку, как былинные витязи, выбегали из водной пучины товарищи. По крутым тропкам, не медля, вверх, в штыки!
Запомнятся эти дни и гитлеровцам. Это ли не дерзость! Их танки уже за Ворошиловградом, за Лихой, вот уже они пылят по дорогам к Сталинграду, вот уже их пушки бьют по волжским переправам, и автоматчики занимают рубежи в цехах заводов. Много ли еще дней нужно, чтобы обессиленно пала волжская твердыня и распахнулись за ней пути на Москву? А тут советские полки неожиданно врываются на западный берег Дона, теснят мадьярские части на десять километров от реки, хотят закрепиться на плацдарме. Что это? Вызов? Попытка ввести противника в заблуждение? Или просто-напросто шаг, продиктованный отчаянием? Или, наконец, какой-то пока непонятный дальний расчет? Проучить! Сбить с плацдарма! Сбросить в реку! Захватить и живьем доставить в Берлин штабных офицеров. Гиммлер заставит их разговориться.
Но тщетно ставка фюрера отдавала приказ за приказом, тщетно поднимались мадьяры в одну атаку за другой, тщетно вслед за мадьярами шли на штурм прибрежных высот эсэсовские полки. Ликвидировать плацдарм не удалось. Пришлось скрепя сердце примириться с ним, примириться с тем, что советское командование, собственно говоря, уже достигло первой немаловажной цели: принудило немецкие армии, нацеленные на Сталинград, отвлечь часть сил в сторону, заставило и впредь — как это ни неприятно, считаться с тем фактом, что висит над флангами этот захваченный и удержанный удобный плацдарм, а с ним и ряд других.
Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, и вот уже она обжита, стала бесконечно родной и близкой, каждым своим деревцом, каждой впадинкой, эта прибрежная полоска земли. Более чем половину ее занимал лес. Много лет назад он, очевидно, был сплошь хвойным, но после порубок здесь появились светолюбивые березки и осины, буйно разросся подлесок — лещина со своими красноватыми, хлесткими прутьями и цепкий бересклет.
По лесу на северо-запад проходил узкий, но глубокий овраг; он соединялся затем с другим таким же оврагом, который ветвился с запада на восток и выходил почти к самому Дону.
Всякий, впервые попадавший сюда, на правый берег, с удовлетворением отмечал эти бесспорно выгодные стороны плацдарма. Экое, невольно думалось, раздолье для артиллеристов, для саперов, для хозяйственных взводов. Хватало удобных мест и для штабных землянок, и для позиций минометных батарей, и для батальонных кухонь… Повара, готовя огневые щи, могли не опасаться, что заискрит труба, — настолько глубок лесистый, приречный овраг.
И все же… и все же какая цена всем этим удобствам сейчас, когда, кажется, сам ветер приносит сюда такое бодрящее дыхание давно жданных великих событий!
* * *
— На мою думку, так, — размышлял вслух Нечипуренко, не забывая поспевать своей ложкой за ложками товарищей, опорожнявших котелки, — на мою думку, дело теперь у Гитлера — гробовая доска, ноль без палочки, а одним словом — швах. Ну, соображайте сами, бывало окружали и нас. Мне это, сами знаете, лучше других известно, месяц белорусскими лесами и болотами из окружения выходил, так то ж все одна забава!
Нечипуренко смотрел на товарищей таким яснее ясного, без какой-либо тени, взглядом, словно и в самом деле все пережитое им в окружении — непрерывное ожидание неравной встречи с врагом, ночи на снегу, студень из лишайника — теперь, оставшись позади, казалось детской игрой.
— А тут же другое дело, за тридевять земель от своих границ — хлоп — и закрылась ловушка, а в ней сотни тысяч и им ни туда, ни сюда хода нет. Швах, полный швах, братцы!
— Эге, Нечипуренко готовится весняну сивбу уже дома встречать, — пошутил Вернигора.
— А что? Думаешь, у него таких армий, как та, которая под Сталинградом накрылась, хоть отбавляй, считать не пересчитать? А не слышал, что вчера старший лейтенант говорил?
— Да ничего я не думаю. Я понимаю, що тебе треба швыдше…
— Почему именно ему? — переспросил Бабаджян.
— Ну как же, ему домой, мабуть, месяц ехать!
— Правильно, это ж Дальний Восток… Мне потом еще и на лошадях километров двести трястись.
— Вот я и говорю, что тебе треба всех скорей, бо пока приедешь с фронта, уже и обмолотятся.
Добродушное подтрунивание Вернигоренко, видимо, было приятно Нечипуренко. Как-никак оно сладко бередило сердца напоминаниями о родном доме, о Приморье, в лесах которого стояли беленькие, совсем как где-либо на Полтавщине, хатки Ново-Криничного села. Туда еще в прошлом столетии вместе с другими переселенцами приехала с Украины на новые земли семья Нечипуренко, там он работал последние годы избачом.
Были приятны эти напоминания и всем остальным, Исхаков то и дело косил смеющимся темным глазом в сторону разговорившихся. Мерно работая ложкой, Скворцов со стариковской хитринкой поддакивал то Вернигоре, то Нечипуренко — пусть, коль охотка, раззадорятся ребята, веселей будет. Лишь один Грудинин, низко наклонившись над котелком, чтобы прикрыть его от дождя, ел молча, не поднимал головы. Но вот он отвалился от котелка, сдвинул на затылок ушанку, изнеможенно вытер рукавом шинели запотевший высокий лоб.
— Людишек маловато, — неожиданно, вслух подытожил он свои размышления и окинул всех своим чуть застенчивым взглядом. — Людишек, говорю, у нас пока маловато. Вот хоть бы и в нашем взводе — сколько? — Грудинин вскинул два растопыренных рогулькой длинных, тонких пальца, — раз… два! и обчелся. Так и в других. Четыре месяца плацдарм удерживать нелегко. А, конечно, будь побольше людишек, разве не добавили бы немцу сейчас и мы? С нашего правого бока оно бы ладно вышло.
— Да уж добавили бы! — с ожесточением разделывая крепкими зубами мосол, согласился Злобин. Исчерна-смуглый, угреватый,