Читать интересную книгу Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! - Анжел Вагенштайн

— Вот, пусть пан Войтек видит, пусть это будет тебе уроком!

— Хорошо, — сказал я.

— А нельзя ли что-нибудь… — закинул удочку отец, — скажем, сердечную недостаточность или еще что…

— Ни в коем случае! — сказал как отрезал пан Войтек. — И давайте без этих ваших еврейских штучек! Он нужен Родине! В эти дни, когда победа еще никогда не была так близка!

— Близка к кому? — с огромным любопытством поинтересовался дядя Хаймле.

Пристав открыл было рот для ответа, но задумался и нескоро сказал:

— Вопрос выясняется.

— А для евреев это хорошо? — обеспокоенно спросила мама, выросшая вдруг на верхней ступеньке лестницы, ведущей в нашу кухню, из которой доносился умопомрачительный запах борща.

— В каком смысле, госпожа Ребекка? — спросил пристав.

— В смысле ситуации на фронтах.

— Для нас — хорошо.

— Для нас? — удивленно переспросил дядя Хаймле.

— Я сказал «для нас», а не «для вас».

Все знали, что пан Войтек — поляк, и что понятия «нас», «вас» и «их» в Австро-Венгрии были весьма деликатной сферой, в которую евреям не следовало вмешиваться, поэтому дядя и отец лишь переглянулись, глубокомысленно кивнули и почти одновременно произнесли:

— Истинно так.

У меня сложилось впечатление, что все было совсем не так.

2

Ребе Шмуэль бен Давид, наш раввин, уже дочитывал молитву, когда я вошел в синагогу или по-нашему «Бейт-Тфила», дом молитвы. Не думайте, читатели мои, что это было нечто импозантное, с мраморными колоннами и прочим, нет — самое обычное помещение с побеленными стенами и небольшим деревянным возвышением перед выцветшим занавесом с вышитыми на нем сакральными словами и знаками, из-за которого в Песах, то есть на еврейскую Пасху, выносили все Пятикнижие. Наша синагога не походила ни на католический костел с его сияющими разноцветными витражами с изображением святых и распятого Иисуса Христа, со статуей Богоматери и прочими красочными христианскими атрибутами; ни на маленький православный храм на том берегу реки с разноцветными иконами, позолоченным иконостасом и яркой настенной росписью с изображением библейских сцен, которые я так любил рассматривать ребенком. Поп Федор обычно хватал мелюзгу за ухо и выкидывал за порог, злобно шипя: «Евреи, вон из Храма Господня! Вы, продавшие Христа! Распявшие его!» Мы, ребятня, много раз пытались ему объяснить, что это очевидное недоразумение — мы ведь не покупали и не продавали их Христа, но отец Федор бросал в нас камни, натравливал собаку, и мы все откладывали рассмотрение тех волнующих картинок на потом — до более подходящего случая. Так вот, наша синагога была не такой — в синагогах запрещены изображения, скульптуры и подобные вещи; каждый должен иметь возможность представить себе Яхве так, как ему подсказывает его сердце (а не отвлекаться на разглядывание библейских сценок), вступать с Всемогущим в тихий задушевный разговор, если нужно — пожаловаться Ему на свою судьбу (а где вы видели еврея, который не жаловался бы на свою судьбу?), а Яхве (в переводе — «Тот, Кто Есть») тоже может тебе пожаловаться на то, что, скажем, жизнь дорожает, что сегодня буханка хлеба стоит столько, сколько раньше стоил пуд пшеницы, что и на небе фураж для лошадей никто не дает бесплатно, что на нем висит задолженность по кредитам, взятым на строительные нужды еще во времена Сотворения мира и все в таком роде — как это делает каждый порядочный еврей, когда другой еврей жалуется ему на свою тяжкую долю. Тогда первый обрушивает на него свои беды, оттягивая неприятный момент, в который у него попросят взаймы. Яхве (Тот, Кто Есть) — Он ведь не вчера родился, Он свое дело знает уже несколько тысяч лет, а то и больше. Важно ведь пожаловаться, даже поплакать — это приносит облегчение. Но я слишком отклонился от темы, как Соломон и Аарон, которые так увлеклись жалобами на жизнь, каждый — из опасения, что другой попросит у него взаймы, что не заметили как свернули с дороги и вместо Вены оказались в Варшаве.

Впрочем, то же самое случилось и с нашим великим пророком Моисеем, который вывел нас из Египта, пообещав, что приведет в благословенную землю Ханаанскую, но так увлекся беседой с Господом (как только два еврея могут увлечься), что вместо кратчайшего пути в Ханаан целых сорок лет мотался с нашим племенем по пустыне. Как говорится, эдакий обстоятельный обмен мнениями, тем более что Моисей, как известно, заикался, что ни в коей мере не облегчало их диалог. Говорят, что, когда он был еще юношей, фараон однажды спросил его, всегда ли он заикается.

— Д-д-а н-н-нет, н-н-не в-в-всегда. Т-т-только к-когда р-р-разговариваю.

Не знаю, о чем там они говорили, но, несомненно, жаловались друг другу. Рассказывают даже, что какая-то птичка, пролетая над ними, какнула прямо на голову пророку Моисею. Тот потрогал голову, глянул на свои испачканные пальцы и горько сказал Яхве: «А араб-б-бам они п-п-поют…».

Но мы остановились на молебне в синагоге.

После молебна раввин Шмуэль бен Давид подошел ко мне — я держал под мышкой два огромных тома: Тору и Талмуд. Ему я сказал, что хочу их вернуть, потому что меня мобилизовали (признаюсь, это я заявил не без гордости — молодой глупец, как и все молодые, считающий, что призыв под знамена означает приобретение ранее не существовавших достоинств. Им неведомо, что в казарме они растеряют и те достоинства, что имели ранее). Итак, преисполненный безосновательной гордости, я пришел к раввину — положа руку на сердце — не столько, чтоб попрощаться с ним, сколько потому, что Сара приходилась ему сестрой.

Раввин пригласил меня к ним на чашку чая и сказал, что у него тоже есть для меня новость. Его одноэтажный домик стоял в садике рядом с синагогой, вход в гостиную был прямо со двора. На самом пороге мы с Сарой почти столкнулись, мое лицо вспыхнуло и, может, мне это показалось, но ее лицо — тоже. Раввин попросил сестру принести чаю.

Мы сидели втроем, пили чай, я не смел на нее даже глянуть, но чувствовал ее взгляд, а когда поднимал на нее глаза — она отводила свои в сторону. Атмосфера была, как говорится, накаленной. Ребе Шмуэль, казалось, ничего не замечал, он старательно, с характерной для наших краев педантичностью, занимался ритуальным приготовлением чая, колол щипчиками сахар, разливал в три крошечных блюдечка с позолоченными краями вишневое варенье.

— Вы знаете, — спросил раввин, — шутку о раввине, знавшем тайну приготовления вкусного чая?

Разумеется, я ее знал, но сейчас это была та самая спасительная соломинка.

— Никто не умел заваривать чай, как этот раввин, но он свято хранил тайну его приготовления. К нему на чай захаживал сам губернатор, но и ему ребе не выдал заветную тайну. Когда же пришел его смертный час, старейшины сказали ему: «Твой час настал, ребе, неужели ты унесешь эту тайну с собой? Расскажи, как ты завариваешь свой изумительный чай» Тогда раввин велел всем выйти из комнаты кроме главного старейшины и прошептал тому на ухо из последних сил: «Евреи, не жалейте чая, в этом вся тайна!»

Мы рассмеялись, наши с Сарой взгляды встретились, и мы тут же отвели их. Я спросил:

— А какую новость ты хотел мне сообщить?

Раввин протянул руку и взял с буфета желтую бумажку — точь-в-точь как мою.

— Меня тоже мобилизуют. Как военного раввина. А это значит, что Господь не оставит тебя без цадика, то бишь без духовного наставника.

Я искренне обрадовался:

— Значит, будем там вместе и вместе приедем в отпуск… — эти слова предназначались Саре, и когда я взглянул на нее, она не отвела глаз. Как мне показалось, в ее взгляде сквозила тревога.

— … или вместе погибнем, — сказал раввин и быстро добавил: — Да шучу я, конечно шучу. Война уже идет к концу, мир не за горами.

— И кто, по-твоему, победит, — поинтересовался я, — наши или другие?

— А кто это — наши? — задумчиво спросил ребе. — И кто — другие? Имеет ли значение, кто победит, если победа будет как короткое одеяло: подтянешь его на грудь — оголятся ноги, натянешь на ноги — замерзнет грудь. И чем дольше будет длиться война, тем короче будет становиться одеяло. И победа уже никого не согреет.

— Что-то я не могу вникнуть… — сказал я.

— Ничего, придет время — вникнешь. Когда и побежденные, и победители заплатят за побитые горшки. Как сказал пророк Иезекииль: «Отцы ели кислый виноград, а у детей — оскомина». Послушай, расскажу тебе одну историю о папе римском и главном раввине Рима.

Удивительным человеком был наш ребе бен Давид — на любой случай в тайниках его памяти хранились готовые истории, в нашем краю их называют «хохмы», но это не шутки, а нечто вроде мудрых притч — и не удивительно, ведь «хахам» и значит «мудрец».

Шмуэль бен Давид начал свою очередную хохму так:

— Ну, значит, умер папа римский, а у кандидата на этот пост лучшим другом был главный раввин Рима. И сказал ему будущий папа: Друг мой, я внимательно изучил папские архивы, собранные за много столетий. При папской коронации испокон веков повторяется один и тот же ритуал: вереницей тянутся послы и королевские посланцы со всего мира с дарами и пожеланиями новому папе. И всегда на протяжении всех этих веков последним заходит главный раввин Рима с десятью посвященными синагогальными старейшинами. Главный раввин произносит, что там полагается, затем берет протянутый ему одним из старейшин пожелтевший конверт и передает его папе. Папа держит его, не раскрывая, секунду-другую в руках, а затем с легким презрением возвращает раввину. Евреи кланяются и выходят. И так происходит из века в век. Так будет и сейчас. Так скажи мне, друг мой и советник, что там — в этом конверте?