Мальчик был слаб здоровьем, часто болел, однажды едва не умер от оспы. Не раз приходилось подросшему Ивану видеть свою мать в слезах перед иконой Богоматери, молящуюся за его здоровье[18]. «Как велика была немощь моего младенчества! — читаем мы в дневнике Иоанна Кронштадтского. — Сколько слез пролито мною тогда, как бы в знак того, что и последующая жизнь моя будет также достоплачевна и исполнена слез и рыданий! Каких трудов стоило моей матери вскормить меня, возрастить меня! Сколько забот обо мне сокрушало сердца моих родителей? Буду ли я здоров? Как я буду учиться, доучусь ли до окончания курса? Чем я буду потом: буду ли я их помощником на старости или беспутным, неблагодарным сыном?»
Мать — Феодора Власьевна — была глубоко верующей, простой и строгой женщиной, всю жизнь прожившей в Суре[19]. До нас дошли ее фотопортреты — лицо очень русское, широкое, благообразное, выражает особую, свойственную русским северянам твердость. Современники отмечали ее «религиозность без уступок и колебаний, веру в Бога без сомнений».
На страницах дневника Иоанна Кронштадтского можно обнаружить немало теплых слов, сказанных им в адрес своей матери — как он писал: «Маминька, святыня моя». Так, в день ее смерти, 6 июля 1871 года, он записал: «В 7-м часу утра скончалась от холеры родительница моя Феодора Власьевна, на 63-м году от роду. Упокой, Господи, душу возлюбленной матери моей, рабы Твоей Феодоры, в селениях праведных. Где я встречу после матери такую нежную любовь, такую простоту, бережность, светлость, нелицемерность, такое смирение искреннее? Слова: здравствуй, дитятко, благослови, дитятко, — останутся у меня навсегда в памяти сердечной, все ея услуги безотговорочные, скорые. Видно, так Господу угодно было, чтобы я походил за ней во время смертельной болезни и похоронил ее, помолившись о упокоении души ее».
Это свидетельство сыновней любви не просто к женщине, которая его родила. Мать для него — идеал христианского смирения, непререкаемый авторитет в духовных вопросах, духовная наставница, старица.
По воспоминаниям близких, родители оказали огромное влияние на малолетнего Ивана. С самого раннего детства, лет с четырех-пяти, они приучали ребенка к молитве и воспитывали своим примером отношения к вере и религиозным обязанностям. На шестом году отец купил для маленького Вани букварь, а мать стала преподавать ему азбуку, хотя и была неграмотной. Можно представить, как по вечерам при лучине (ведь керосина еще не было) собиралась вся семья. Отец плел лапти или что-то починял. А мать раскрывала букварь и рассматривала картинки вместе с Иваном.
Мальчик регулярно вместе с отцом ходил в храм, летом — во Введенский, зимой — в Никольский. Пока отец участвовал в службе, Ваня вместе с другими детьми сидел в притворе храма на длинной широкой скамье, примыкавшей к печке, и обучался грамоте, слушал чтение, рисовал.
Как впоследствии писал сам Иоанн Кронштадтский: «Воспитание проходило в строго религиозном направлении. С ранних лет мамой был научен молиться утром, днем и вечером Богу перед святыми иконами дома; по воскресным дням и праздникам непременно должен был присутствовать в храме с близкими родными, вечером за всенощным бдением, а утром за Божественной литургией. Эти добрые навыки привели к тому, что я с малых лет возлюбил молитву, воспринял страх Божий, старался исполнять заповеди Божии и церковные установления — все это я совершал с большой радостью, охотно, без всякого прекословия».
Одним из ранних детских впечатлений Ивана Сергиева, сохранившимся у него на всю жизнь, было ознакомление с Евангелием. У отца было Евангелие на славяно-русском языке. Сначала он читал его своему сыну. Потом, по мере овладения грамотой, Ваня сам любил его читать и находил в нем постоянную опору. Вспоминая эти годы, Иоанн Кронштадтский в разговоре с игуменьей Леушинского монастыря Таисией (Солоповой) вопрошал: «Знаешь ли, что прежде всего положило начало моему обращению к Богу и еще в детстве согрело мое сердце любовию к Нему? Это — святое Евангелие. Любил я читать эту чудную книгу, когда приезжал домой на вакационное время; и слог ее, и простота речи были доступны моему детскому разумению; читал и услаждался ею и находил в этом чтении высокое и незаменимое училище. Могу сказать, что Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем и утешителем, с которым я сроднился с ранних лет».
К этому же времени относится и случай, записанный той же игуменьей Таисией со слов самого отца Иоанна: «Однажды ночью Ваня увидел в комнате необычный свет. Взглянув, он увидел среди света Ангела в его небесной славе. Младенец смутился. Ангел успокоил его, назвавшись Ангелом-хранителем»[20].
Известно, что Ваня рос сострадательным к чужому горю и набожным ребенком. Но в остальном он ничем не отличался от детей односельчан. Мог вместе с ними предаваться обычным детским радостям своего возраста — играл «в рюхи» с крестьянскими мальчишками, лазил по деревьям в саду своего деда, священника Михаила…
Поскольку сохранилось немного правдивых сведений о детстве Ивана, то спустя годы, когда Иван Сергиев станет Иоанном Кронштадтским, многие авторы будут обращаться к его ранним летам, додумывать что-то изначально необычное в поведении мальчика. Следуя за известными агиографическими образцами, напишут, что родня сызмальства привыкла смотреть на Ивана как на человека особенного, не от мира сего, имевшего некий особенный благодатный дар, пользовавшегося уважением не по возрасту. Мол, пропадет ли лошадь у мужика — идут просить Иванушку помолиться; случится ли горе какое, или заболеет кто — опять идут к Иванушке, просят помолиться о них… Ну что ж, вполне понятные и простительные «воспоминания».
Как это и было принято в семьях духовенства, по достижении положенного срока старший сын был отправлен на учебу в духовное училище, делая тем самым первые шаги в своей «духовной карьере». В 1838 году родители собрали последние деньги и определили Ивана в Архангельское приходское училище, что действовало при Рождественской церкви в качестве приготовительного для поступления в уездное училище.
Жизнь церковных учебных заведений определялась уставами, утвержденными еще в 1814 году. Весь цикл обучения, от уездного училища до академии, состоял из шестнадцати лет: три двухгодичных класса в училище (низший — приходской, средний, высший) и три двухгодичных отделения (историческое, философское, богословское) семинарии, в академии еще четыре года. Понятно, что пройти весь этот путь суждено было немногим.
Трудности встречались уже в начале пути. Поистине бедствием для родителей было взяточничество училищных и семинарских служащих. Механизм был таков: взятки брали и при поступлении, и в течение года. «Приводят мальчика в училище, отец должен его «явить» смотрителю и пятерым учителям. Явить — значит принести деньги. От беднейшего причетника требовали не менее двух рублей серебром смотрителю и не менее рубля каждому учителю. Священник, так тот и вовсе должен был представить за своего отпрыска вчетверо или, по крайней мере, втрое больше»[21]. Самые большие взятки брали при переводе с курса на курс. Ставки назначали разные — от 5 до 150 рублей. Но кроме единовременных бытовали и текущие поборы. По некоторым подсчетам, в год нужно было платить деньгами до десяти рублей серебром, не считая «натуры» — яиц, муки, говядины и т. д.
Впервые оказавшись в Архангельске — губернской столице, Иван был поражен размерами, благолепием, многолюдием города. На то время здесь проживало не менее десяти тысяч жителей, имелось более тысячи строений, в том числе и каменных. Некоторые из центральных улиц, например, набережная Северной Двины, были вымощены булыжным камнем. На реке, бывшей связующим звеном между Севером и Центральной Россией, содержались 14 пристаней, из которых две были постоянными. Несмотря на то что Архангельск уступил пальму первенства другим российским портам, прежде всего — Санкт-Петербургу, и потерял свое значение когда-то первого «окна в Европу», все же он разительно отличался от того, к чему привык маленький Иван. По реке в город доставлялись товары, отправлявшиеся за границу, — лен, льняное масло, смола, лесной товар. Но главное, конечно, — рыба. Устраивались в городе и ярмарки, на которые сходились поморские ладьи и многочисленные суда с верховьев Двины. Возможно, именно так — по Северной Двине и Пинеге, с попутчиками-торговцами, и прибывали после вакаций в Архангельск учащиеся духовных школ.