Читать интересную книгу Кот - Жорж Сименон

В это время года в седьмом часу было еще темно, и лишь газовый рожок освещал желтоватым светом дома и стройплощадку.

В течение нескольких лет Буэна сопровождал кот, выступавший прямо-таки торжественным шагом, словно эта прогулка по пустынным улицам была чем-то вроде заутрени, к которой они безмолвно отправлялись вдвоем с хозяином.

На Шарантонской набережной кота у него не было. Последние два года жизни жены, после того как она попала под автобус и превратилась в калеку, у Буэна не было времени для прогулок. Приходилось заниматься хозяйством, стирать, убирать, готовить Анжеле завтрак.

А до несчастья он по крайней мере с полчаса прогуливался по набережным, разглядывая пришвартованные суда, бочки, привезенные для оптового виноторговца, буксиры, которые тащили караваны барж с песком, добытым выше Корбейля.

И теперь он ежедневно совершал прогулку по одному и тому же маршруту. Тупик выходил на улицу Санте, как раз посредине между тюрьмой и больницей Кошена. Дальше находился сумасшедший дом, и Буэн, прежде чем подняться на улицу Фобур-Сен-Жак, проходил мимо него. На углу улицы Томб-Иссуар и площади Сен-Жак он бросал взгляд на церковь св. Доминика, куда по воскресеньям ходила к мессе Маргарита. Летом она иногда заглядывала туда и в будни.

Прежде она причащалась каждое утро. Она тогда была дружна с кюре, помогала ему украшать алтари и раскладывала цветы перед статуей Пресвятой Девы.

Что, интересно, произошло между ними? Из-за чего они поссорились? Теперь Маргарита не виделась с кюре, перестала заниматься приходскими делами и уже не занимала персональное место на скамье, а довольствовалась плетеным стулом где-нибудь в глубине церкви.

Если не считать дней венчания, Буэн лишь однажды зашел сюда, да и то из чистого любопытства. Он был крещен. Принял первое причастие. Но у них в семье к мессе не ходили, что, впрочем, не помешало отцу и матери быть похороненными по церковному обряду.

У него была единственная сестра, которая с ранних лет пошла по дурной дорожке. Долгие годы от нее не было никаких известий. Буэн не знал даже, жива ли она. Но вот в один прекрасный день он получил письмо, разыскивавшее его по многим адресам и испещренное пометками почтальонов. Сестра сообщала, что она замужем за мельником в окрестностях Тура, у нее двое детей, большой дом на берегу Луары и американская машина. Он так и не повидался с нею, написал только, что овдовел и вот-вот выйдет на пенсию.

Эмиль повернул направо, на бульвар Пор-Рояль, потом опять направо — на улицу Санте, такую же пустую, как в тот момент, когда он на нее вышел. В течение этой пятнадцатиминутной прогулки он прошел мимо больницы, тюрьмы, сумасшедшего дома, школы медсестер, пожарной части, церкви. Прямо-таки вся жизнь человека. Не хватает только кладбища, впрочем, до него тут рукой подать.

Когда он вернулся, один из его соседей, Виктор Макри, у которого страшно важная походка, вышел из дома № 3 и заводил машину. Они поздоровались. Машина сперва чихала, но мало-помалу мотор заработал ровно, и Макри отправился на Правый берег в отель, где служил швейцаром.

Маргарита и Эмиль знали всех, кто живет в тупике. Маргарита была владелицей домов на их стороне тупика; дома напротив ее отец потерял за несколько лет до смерти, и теперь там строят большое многоквартирное здание.

Буэн вынул из кармана ключ. Хотя прошло уже три года, ему все так же недоставало кота, и почти каждое утро он на миг застывал перед открытой дверью, словно, по укоренившейся привычке, впуская животное в дом. На втором этаже слышались шаги, в ванной журчала вода. Значит, можно открывать ставни. Вскоре темнота па улице поредела, свет фонаря стал бледнее, послышалось хлопанье дверей и звуки шагов, удаляющихся в сторону улицы Санте.

Утреннее одиночество и пустота не тяготили Эмиля. За свою жизнь он привык совершать одни и те же действия в одни и те же часы. Конечно, и часы у и действия менялись. У него бывали разные периоды, но каждый отличался определенным ритмом, и Буэн старался не нарушать его.

Сейчас было время — и теперь, и когда он работал на стройке — красного вина, краюхи хлеба и колбасы. Ею отец перед уходом на работу съедал большую миску супа, кусок жареного мяса или порцию рагу и брал с собою еще что-нибудь, чтобы днем заморить червячка.

Мать у Эмиля была низенькая, толстенькая. Он привык видеть ее за стиркой белья, которое она потом развешивала во дворе. Стиральных машин тогда еще не было. А впрочем, даже если бы они и существовали, стиральная машина оказалась бы им не по карману. Да мама и не доверяла бы ей, как не доверяла любым электрическим приборам. Белье она кипятила в огромном оцинкованном баке, и поскольку нуждалась в помощи мужа или сына, чтобы снять его с плиты, кипячение приходилось начинать задолго до того, как они уходили на работу. А еще бывали дни глаженья, вечера, посвященные штопке носков и чистке медной посуды, так что вся неделя складывалась из сменяющих друг друга картин и запахов.

Забавно, но с возрастом Эмиль почти перестал ощущать запахи. Да и улицу он теперь воспринимает иначе, не так, как раньше, когда все происходящее на ней казалось ему непрерывным, вечно меняющимся спектаклем. Тогда он плыл в толпе, и у него было чувство, что он является частицей общности, участвует в некоей симфонии, и каждая нота, каждое цветовое пятно, каждое дуновение, жаркое ли, холодное ли, восхищали его.

Эмиль не смог бы сказать, когда все переменилось. Наверно, происходило это постепенно и незаметно, по мере того как он старел. Он ведь не замечал, что стареет. И не чувствовал себя стариком. Более того, подумав как-то о своем возрасте, удивился. Нет, он не стал ни мудрее, ни безразличнее. В нем сохранилось еще много ребяческого — мысли, жесты, пристрастия мальчишки, каким он некогда был.

На площади Сен-Жак Эмиль купил утреннюю газету и за завтраком быстро проглядел ее. Маргарита подолгу сидела наверху за туалетом. Четыре года назад, когда они еще разговаривали, Эмиль заметил, что, принимая ванну, опасно закрываться на задвижку: если ей вдруг станет плохо, никто об этом не узнает. И даже теперь, хотя они находились в состоянии войны, у него осталась привычка прислушиваться, как там дела в ванной. Это было несложно, потому что ванная находилась прямо над кухней. Канализационный стояк проходил за буфетом, так что было слышно, когда ванна опорожнялась.

Эмиль выпил два стакана вина; пил он из толстенного стакана, какие в ходу в деревне. Третий он выпьет попозже, когда сходит за съестным.

На часах было четверть восьмого. Эмилю казалось, что по утрам они тикают громче, чем днем. Кроме того, он давно обратил внимание, что тиканье у них более частое, чем у часов в гостиной, и это странно: и те, и другие показывают одинаковое время.

Спустившись в подвал, освещенный свисающей с потолка тусклой лампочкой, Буэн выкурил первую за день дешевую итальянскую сигару. Потом с четверть часа колол дрова: он покупал кругляки, они обходились гораздо дешевле колотых.

Наложив корзину поленьев, он отнес ее в гостиную и занялся требующим кропотливого терпения делом — стал растапливать камин, а заодно слушал по портативному приемнику последние известия. В сущности, они его ничуть не интересовали. Это была просто привычка, что-то вроде камешка, каким отмечают дни. Эмиль услышал, как наверху Маргарита прошла в столовую, затем в кухню. На улице висел белесый туман, моросило.

Эмилю не было необходимости следовать за женой: его продукты были закрыты на ключ в шкафу. Сейчас Маргарита варит кофе. Она пьет кофе без кофеина, так как убеждена, что у нее больное сердце. А может, для нее это своеобразное алиби, повод жаловаться и делать страдальческую физиономию?

Обычно она выпивает чашечку кофе с молоком и съедает несколько сухариков с маслом, так что после завтрака ей, как правило, не приходится мыть тарелку.

Огонь в камине понемножку разгорался. Хотя по-настоящему еще не развиднелось и на улице было сумрачно, Эмиль погасил в гостиной свет, после чего поднялся на второй этаж застелить постель. Делал он это старательно, тщательно разглаживая все складки на простынях, одеяле и пододеяльнике.

У Маргариты было время пройти по лестнице. Встречаясь, они не здоровались, даже не смотрели друг на друга. Каждый шел своей дорогой и даже искоса, даже украдкой не глядел на другого, кроме, пожалуй, случаев, когда был уверен, что его не поймают на этом.

Маргарита старела. Разумеется, когда они познакомились, она была уже не молоденькой, а дамой в годах, излишне, может быть, хрупкой, хотя, возможно, такое впечатление возникало из-за ее манер. У нее была свежая розовая кожа, и свежесть эта еще более подчеркивалась шелковистыми седыми волосами и постоянно ласковым, благожелательным выражением лица.

Лавочники с улицы Сен-Жак восхищались ею и уважали. Она не принадлежала к их среде. В этом квартале, где ее отец некогда застроил домами тупик, носящий его имя, Маргариту считали аристократкой. Более тридцати лет она прожила с человеком такой же породы. Ее муж был музыкантом, артистом, первой скрипкой в оркестре Оперы, и каждый вечер соседи видели, как он выходит из дома во фраке и черной накидке; очень долго он не мог расстаться с привычкой носить цилиндр. У него была точно такая же неопределенная добрая улыбка, вежливость — такая же застенчивая, но в то же время чуть-чуть снисходительная.