А вот размышляет Илька: «Но может ли кто-либо распоряжаться жизнью, свободой других; или пускай самого себя? Ведь жизнь и свобода — не от нее происходят, не благодаря ей и не ради нее существуют. А если так, то можно ли вообще говорить о решении? Или, стало быть, каждый раз, когда ты отваживаешься принять решение, ты определяешь собственную судьбу? Выходит, для Ильки Сенди только и остается, что выбрать, когда и кому себя выдать? Кого пригласить в судьи над собой? Или — пригласить себя? Может, попробовать? Но ведь на любую такую попытку неизбежно должен повлиять страх перед законом, перед общественным приговором?..»
Если же героем по прихоти автора оказывается человек социально значимый, та самая сильная личность в истории, то он непременно страдает от собственных масштабов и жаждет совсем другого. В романе Шань Са «Александр и Алестрия» (во Франции издан в 2006-м, в России — 2009-м[9]) внутренние монологи Александра Македонского — почти сплошная жалоба самому себе: человек, добившийся власти над миром, «утратил способность быть счастливым», и это — своего рода приговор «крупной личности». «Моя храбрость вошла в легенду. Я достиг апогея силы. Упорство и решимость привели меня на высоту, недоступную сынам человеческим. Но все эти земные радости не радовали меня. Я утратил способность быть счастливым».
Еще раз упомянем Юрсенар: для ее героев масштаб собственной личности — не подспорье, не самоутешение, а смертная мука.
Жизнеописание обреченного жанра заканчивается, вопреки всем прогнозам, оптимистически: роман выжил. Выжил, несмотря на эстетику non-fiction, победоносно прошествовавшую, казалось бы, его путями, — но оказалось, что для нее возможна собственная территория, нет нужды занимать чужую, а внутренняя форма слова далеко не всегда прочитывается как «фикция». Обливаемся ли мы слезами над вымыслом? Никто не сознается; только теперь это личное дело каждого, как и само чтение.
На сегодняшний день соотношение между «большим» и «маленьким» человеком ощутимо изменилось в пользу последнего. Биография великих людей — излюбленное «позитивистское» чтение в XIX веке — теперь увлекают читателя все реже. Парадоксально, но факт; на популярность романа с «незначительным», «обычным» героем повлияло не что иное, как эстетика нон-фикшн, в основе которой лежит идея ценности каждого прожитого опыта вне зависимости от социальной значимости личности. Пожалуй, последним, кто всерьез интересовался биографиями людей значительных, пусть даже и не вполне великих, являлся Абрахам Маслоу; но и он скорее в целях прикладных, чем каких-либо еще. Изменение характера героя в современном романе явилось своего рода реакцией на изменение структуры общества, ставшего явным как раз к началу XXI века. Пирамида как метафора иерархизированного общества окончательно перекочевала в область экономики; вертикаль как метафора движения вверх — в область политологии. Пожалуй, наиболее подходящей метафорой сегодняшнего дня является плоскость, выражающая сущность демократического общества: здесь все может пересекаться, любая форма перетекает в другую, происходит неконтролируемое количество диффузий, причем все реже и реже мы воспринимаем их как нечто из ряда вон. Возможно, через какое-то время демократия обретет и объем, которого ей так недостает последние лет сто пятьдесят. Однако речь ведь не о социальных утопиях, а о реакциях искусства на то, что происходит с человеком — и массовым, и индивидуальным.
Да, вряд ли, даже если представить себе появление нового Бальзака или Стендаля, какой-либо роман способен стать событием общественной жизни. Но кто поручится, что он не окажется таковым — в частной? Массовое самоопознание заменяется личным, в каждом смысле оно проводится по свободному выбору, и критерии определяет не читательская масса (между прочим, тоже разновидность «человека-массы»!), но каждый отдельный индивид. Можно разделять страдания российских критиков и писателей по поводу утраты литературоцентричности. А можно порадоваться, что произошло, наконец, снятие центра тяжести с социальной мотивировки. Удивительно, между прочим, что по-настоящему крупные личности нашего времени (я имею в виду банковских деятелей и финансистов) если и становятся героями романа, то крайне редко: мало кого из романистов привлекают лавры Драйзера.
Но зато маленькие люди, соразмерные читателю, явлены во всем своем воистину универсальном масштабе. Критерием становится человечность. Судьбой, то есть фабулой, — выбор: для героев — поступка, для читателей — книг.
Примечания
1
Перевод Дмитрия Савосина.
2
Перевод Нины Хотинской и Елены Клоковой.
3
Перевод Нины Хотинской.
4
Перевод Марианны Таймановой.
5
Перевод Ксении Старосельской.
6
Перевод Натальи Мавлевич.
7
Перевод И. Васюченко и Г. Зингера.
8
Перевод Юрия Гусева. «ИЛ», 2010, № 5.
9
Перевод Елены Клоковой.