поэтом и драматургом, знаменитостью. Какой же командир дивизии позволит, чтобы эта знаменитость, прибывшая в его часть собрать информацию о подвигах бойцов и командиров, была убита на передовой? Запаришься потом оправдываться. Конечно, если знаменитость при свидетелях топнет ножкой и грозно скажет: «Вам меня не удержать, я должен бой своими глазами видеть», — то тут никуда не денешься, придется уступить. Но зачем это нужно самой знаменитости — погибнуть в зените творческой славы? Судя по тому, что Симонов понаписал в своих романах, погибнуть в зените творческой славы ему не очень остро желалось. Пока он писал свои фронтовые репортажи, расспрашивая очевидцев в каком-нибудь штабе, получалось еще ничего, но как только сам начинал сочинять — кошмар и ужас. Кроме того, человек, послушно прогибавшийся под «линию партии», принципиальным быть не может по определению, а беспринципность — закадычная подружка трусости. Не пускают на передовую — да и не больно надо. Поэтому главный герой «Живых и мертвых», газетчик Синцов, стал у Симонова строевым командиром. В Синцове все комплексы писателя Симонова.
Прибыл Синцов в штаб полка Серпилина под Могилевом поздно ночью. Командир полка сначала отругав его за ночные хождения и пригрозив, что заставит лежать на земле до утра, потом зачем-то заявил, что он слышать не желает ни о каких диверсантах. А чего тогда ругался?
Утром знакомство газетчика Синцова с Серпилиным началось с того, что командир полка начал хвалить немцев за тактику, без всякого к тому повода:
«— Как вы думаете, товарищ комбриг, — спросил Синцов, — что будет сегодня: бой или тишина? — Ему передалось сдержанное волнение Серпилина, и смутная догадка шевельнулась в его душе.
— Боюсь, что тишина, — подумав, ответил Серпилин, — боюсь, что сегодня попробуют проткнуть там, где послабей. Я был и остаюсь высокого мнения о тактике немцев, они неплохие тактики, — добавил он с каким-то непонятным для Синцова вызовом и усмехнулся жестко и напряженно чему-то, о чем вспомнил, но не сказал.»
По ходу «пьесы» выясняется, что за восхваление немецкой армии Серпилина в 1937 году на десятку в лагеря и закатали:
«Непосредственным поводом для ареста послужили содержавшиеся в его лекциях и бывшие тогда не в моде предупреждения о сильных сторонах тактических взглядов возрожденного Гитлером вермахта.»
Сам Ежов, лично, его делом занимался. Четыре года отсидел, пока не освободили совершенно неожиданно, ничего не сказав, и уже на второй день после освобождения отправили на фронт. Ну, мы-то знаем, что Сталин, как только началась война, испугался немцев, которых он считал дурачками, поэтому сажал всех, кто их хвалил за сильную тактику, поэтому всех посаженных талантливых военных, которых не успел расстрелять и сгноить на Колыме Ежов (на Колыме Серпилин сидел, ага), распорядился освободить и отправить на фронт спасать его, Сталина. Сразу на фронт из лагеря, без заезда в санатории для поправки здоровья, подорванного на северах, из лагерных бушлатов переодевались в гимнастерки и шинели уже в окопах.
Само собой, такие, как Серпилин, оторванные Колымой от подготовки к войне, были намного образованнее всяких иных:
«Сколько помнил себя Серпилин, после гражданской войны он почти всегда учился: пройдя курсы переподготовки, опять командовал полком, потом готовился в академию, кончал ее, потом, переучиваясь на танкиста, служил в первых механизированных частях и, снова вернувшись в пехоту и два года прокомандовав дивизией, получил кафедру тактики в той самой Академии Фрунзе, которую пять лет назад кончил сам. Но и здесь он продолжал учиться, все свободное время зубря немецкий — язык наиболее вероятного противника.»
Мало того, что заведовал кафедрой тактики в Академии, так еще и немецкий язык зубрил. И немецкие уставы изучал:
«Когда его в тридцать седьмом году вдруг арестовали, то, как ни странно, поставили ему в вину даже этот немецкий язык и подлинники немецких уставов, отобранные на квартире при обыске.»
После этого читатели, те, кто имеет хоть какое-то представление об армии, уверен, согласятся со мной, что не зря я обвинил Симонова в абсолютном незнании армии. Этот военный корреспондент и беллетрист даже книжки уставов никогда в руках не держал. Боевых уставов, разумеется. Зачем Серпилину, преподавателю тактики, нужен был на квартире устав гарнизонной службы вермахта?
Я бы на месте Николая Ивановича Ежова не просто интересовался делом любителя держать дома подлинники немецких уставов, но лично его с пристрастием допрашивал бы: «Откуда у тебя, сволочь, эти книжки с грифом „секретно“?»
Армейские уставы не продаются в книжных магазинах, чтобы преподаватели тактики могли их там покупать и дома конспектировать. Эта литература выдается военнослужащему строго под роспись и в случае утраты ее — военнослужащему грозят всяческие кары, как за утрату секретов.
Подлинник устава — это типографская книжка, которая поступает только в войсковые части и хранится только там. Если бы у Серпилина на квартире нашли даже книжки советских уставов, и то ему несладко пришлось бы, их нельзя за пределы воинской части выносить. А немецких… Он нелегально в Германию выезжал, там проник в воинскую часть вермахта и похитил подлинники уставов?
* * *
Но ладно, с этими немцами многое непонятно. Они могли свои боевые уставы и в газетных киосках продавать, с них станется, но сам же Симонов пишет, что Серпилин в Академии тактику преподавал, так ты, писатель, когда сочинял свой роман, хотя бы поинтересовался у закончивших академию, что там с преподаванием тактики. Они тебе рассказали бы, что там есть, и всегда был, курс тактики армий вероятного противника, и на этом курсе преподаватели говорили, как о сильных сторонах вероятного противника, так и о слабых. А посадили одного Серпилина за это. Или всю кафедру тактики в ГУЛАГ отправили? Серпилин, как преподаватель тактики в Академии, даже не преподаватель, он кафедру вел, обязан был изучать боевые уставы не только немцев. Почему он польские не изучал? Японских почему у него не было?
А-а, наверно, это намек на то, что Серпилина еще и в краже книг, этих уставов, из библиотеки Академии обвинили?
Еще, гад такой, немецкий язык изучал, в чем и был виноват. За изучение немецкого языка большинство школьников СССР тоже в будущем Колыма ждала, ведь в те годы в школах самым изучаемым языком был не английский, а как раз немецкий.
А Синцов в романе Симонова, оставшись в полку у Серпилина, стал очевидцем того, как немецкие автоматчики выкосили всю нашу побежавшую роту. До последнего человека. Уже неизвестно, кто придумал эту байку про страшных немецких автоматчиков, косящих всех очередями от