Читать интересную книгу Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь - С. Шумов

Итак, люди были налицо, пособие тоже; долго шли прения о лучшем способе, как употребить то и другое, и в прениях этих много поучительного. Тут столкнулись самые противоположные мнения. Люди, считавшие себя практиками, были против основания школы по немецкому образцу; они говорили, что под предлогом протестантской и научной свободы в таких школах изводится на запросы праздного любопытства то время, которому следовало бы идти на приготовление добрых слуг государству и церкви. Такого взгляда ранее держался Фридрих II: он находил, что выгоднее было бы заменить университеты специальными школами с преподаванием по определенной программе и с контрольными экзаменами. Другие, наоборот, хотели освободить новое учреждение от всех пут, стеснявших в старых университетах свободу мысли; они требовали, например, уничтожения факультетов, как гнездилищ корпоративного духа, совершенно несогласимого с научным, и пытались по возможности приблизиться к идеалу, о котором некогда мечтал Великий Курфюрст. Истина находилась между этими двумя крайностями, ибо университет не мог быть ни простым собранием профессиональных школ, ни тем волшебным островом, где людям, чуждым житейских треволнений, можно было бы безмятежно предаваться созерцанию бесконечно широких горизонтов.

Королевский кабинет обратился за благим советом ко всем, от кого его можно было ждать, и благие советы сыпались отовсюду. В печати появилось множество статей, полных энтузиазма, патриотизма и надежды. Во всех них высказывается убеждение, что государство, проявившее в таких печальных обстоятельствах столько заботы об умственных интересах страны, не может погибнуть, и что это стремление в высшие сферы» служит залогом воскресения и блестящего будущего. «Земля! Земля! я вижу землю!» восклицает Рейль в письме к Нольте. «Я от радости с ума схожу, — пишет Лодер Гуфеланду, — при мысли, что король открывает новую эру прусской монархии, помогая развитию научного образования в нашей стране. Божество вложило в душу короля ту мысль, что преобразование государства должно начинаться с лучшего воспитания грядущих поколений, и что это воспитание должно быть научным и в то же время нравственным». На одном из множества таких частных и открытых писем, игравших роль консультаций по поводу будущего университета, стояли эпиграфом следующие слова, вписанные во всех сердцах: «Никогда не следует отчаиваться в спасении государства!» Но важнее всего являются мнение Фихте и Шлейермахера, этого пастора, обладавшего таким даром воздействовать на окружающих в силу того, что он был сразу ученым, публицистом, философом и христианином и объединял в себе две часто враждебные друг другу силы — разум и веру.

Мы не будем здесь распространяться о систем, предложенной Фихте, — системе неосуществимой и не осуществлявшейся. Фихте мало было дела до воспитания простых смертных: его занимал прежде всего вопрос о воспитании «служителей идеи». Для них и предназначался тот университет-монастырь, план которого изложен был Фихте на торжественном языке, частью математического, частью жреческого характера, невольно вызывающем в голов воспоминание об античных реформаторах школы Пифагора с их попытками создать идеальное общежитие. Воспитанники этого университета — будущие наставники человечества — должны были жить вдали от мира; их содержание возлагалось на государство; они должны были носить почетную форму и подчиняться общему уставу, наподобие монахов. Тут весь Фихте — человек порядка и долга, ставившие первым условием достижение «высшей свободы духа» отказ от личной свободы.

Совершенно другого рода был проект Шлейермахера. Автор его на немногих страницах, которым глубина не мешает быть ясными, изложил истинные принципы организации высшего образования. У школы, у академии, у университета — у каждого своя особая задача. Школа путем умственной гимнастики развивает правильность мышления; университет указывает студенту на связь, объединяющую все отрасли ведение в одно целое, и этим воспитывает в нем научный дух; задача академии — изложение науки. Студенты делятся на два разряда: одни предполагают посвятить себя чистой науке, другие готовятся к какой-нибудь профессии. Для тех и для других преподавание философии должно являться необходимым введением в науку; но здесь дело идет не о чистом умозрении: Шлейермахер хочет, чтобы философия доказывала реальность знания, уничтожала мнимый антагонизм между разумом и опытом и открывала уму широкие горизонты в области изучения природы и истории. Но философия не должна поглощать всего преподавания. Факультеты имеют свой смысл и должны существовать под условием, что они не выродятся в специальные школы и согласятся быть только частями одного целого. Как и Фихте, Шлейермахер полагает, что преподаватель должен иметь кругом себя «семинарию» постоянных учеников, ибо, говорит он, «преподавание требует близкого внутреннего общения»; это — «непрерывный диспут с невежеством», невозможный в сборной аудитории. Но всякое принуждение должно быть изгнано из университета, где нет места обязательным курсам. Пусть студентов привлекает к кафедр интерес и благородство преподавания, а не механический порядок: так воспитывается в них характер, и доверие, оказываемое их разуму, явится лучшим средством к его развитию — этой конечной цели всего преподавания. Преподаватели должны пользоваться такою же свободою, как и воспитанники; они назначают администраторов университета, который будет пользоваться самоуправлением, ибо «дух науки демократичен по своей природ». На ряду с новым университетом, который, по мысли Фихте, должен был явиться единственным, должны остаться и старые: всякие монополия есть принуждение и пагубна для науки, которой полезны свободные споры соперничающих школ.

Шлейермахер рассматривает, наконец, вопрос, представляет ли Берлин подходящее место для университета. Вопрос этот раньше уже служил предметом живейшего обсуждения в печати и в публичных лекциях. Много возражений было выставлено против Берлина. Не станут ли студенты, вообще небогатые в Германии, избегать города, где квартиры и жизнь так дороги? Не будет ли опасна для нравственности немецкой молодежи близость разврата, всегда гнездящегося в столицах, и в Берлине не меньше, чем где бы то ни было? И не затеряется ли среди столичного многолюдства личность профессора, который в Геттингене или в Галле, например, является своего рода важной особой? Не повредить ли кафедре блеск трона? А что станется со студентом? Что, если этот тиран маленьких городков, где он наполняет улицы грохотом сапог и звоном сабли, перенесясь в королевскую резиденцию на глаза полиции и высших властей, потеряет там свои привилегии и множество нелепых, исполненных заносчивого педантизма обычаев, которыми он так гордится и которые отличают его от прочих городских обывателей, называемых в Германии филистерами? Таковы были опасение поклонников старинных обычаев. Серьезные люди отвечали, что если желать живой школы, то ее надо и открывать там, где есть жизнь, т.е. в Берлине, ибо в этом городе, где обсуждаются самые важные дела и возникают каждый день новые вопросы, преподавателям не придется впадать в спячку, и устаревшие теории будут исчезать перед светом науки. Что касается студентов, то беда невелика, если они откажутся от смешных аттрибутов своих буйных корпораций и сольются с берлинским народонаселением. Шлейермахер, изложив вкратце аргументы обеих сторон, свел их к такому заключению: он признавал выбор Берлина не совсем безопасным, но с своей стороны желал, чтобы принято было в соображение общее состояние государства. Учреждение университета в столице должно было послужить национальному делу; это соображение, по его мнению, перевешивало всякие другие, и философ закончил свою статью такими пророческими словами:

«Когда будет организовано это научное учреждение, то ему не будет равного; благодаря своей внутренней силе оно распространит свое влияние за пределы прусской монархии. Берлин сделается центром всей умственной деятельности северной и протестантской Германии, и будет приготовлена твердая почва для осуществления миссии, предназначенной прусскому государству».

В этом проект Шлейермахера нет ничего химерического; в сущности он только защищает систему старых университетов, испытанную долгой практикой и имевшую за себя как разум, так и предание. Для исправления ее недостатков Шлейермахер не искал другого лекарства, кроме свободы. Все признавали при этом без споров, как элементарнейшее правило, что ни один профессор не должен иметь монополии на преподавание своего предмета. Приватдоцентам предоставлялась полная свобода выставлять свою кафедру против кафедры штатных профессоров и оспаривать у них студентов. Студенты должны были платить за каждый курс особый гонорар и вольны были записываться, к кому им нравилось. Немцы и теперь крепко держатся обычая, чтобы слушатели сами платили преподавателям сверх жалованья, которое выплачивается государством. Они находят в этом тройную выгоду: такой порядок возбуждает соревнование между профессорами, заставляя их думать не только о чести, но отчасти и о кармане; он принуждает, затем, студентов внимательнее относиться к лекциям, так как возможность посещать их достается не даром; и, наконец, он освобождает аудиторию от толпы случайных посетителей для развлечения, которая вынуждает профессора округлять каждую лекцию так, чтобы она была интересна вне связи с предыдущей и последующей, и вместе с тем, по выражению Фихте, «превращает годовой курс в кучу песку, куда каждая лекция входить песчинкой».