Ривера открывает мне дверь. Я перешагиваю через порог и нерешительно замираю, в ту же секунду, как замечаю на старой кушетке светловолосую женщину. Она сидит к нам спиной.
— Здравствуйте, — говорю я, — извините, что беспокоим, просто мы…
— Кто это? Маркус?
Женщина оборачивается, а я ошарашено отступаю назад и врезаюсь спиной в грудь Эриха. Мне становится так паршиво, что ком из ужаса застревает в горле. Я не могу и слова сказать. Гляжу на незнакомку, на ее изувеченное лицо, на красную, бугристую кожу, будто бы обугленную вокруг невидящих глаз, и застываю. Эта женщина слепая. Ее глаза белые и уродливые, израненные, словно ошпаренные кипятком.
Я невольно отворачиваюсь.
— Кто здесь? — повторяет она и, пошатываясь, поднимается с кушетки. В правой руке она сжимает черную трость. — Представьтесь.
Я не могу заставить себя ответить. Так и стою, уткнувшись носом в грудь Эриха. Я и не думала, что меня ждет. Читать об ужасах интересно, но столкнуться с ними в реальной жизни — очень страшно. Парень кладет ладони мне на плечи.
— Меня зовут… — осекаюсь и понимаю, что говорить свое настоящее имя не стоит. Вдруг она не захочет говорить с девчонкой из-за стены? Поэтому я беззастенчиво лгу. — Саманта. Со мной мой друг, Эрих. Мы хотели поговорить с вами, миссис Штольц.
— Миссис Штольц? — женщина горько усмехается. Все-таки смотрю на нее, а она без особых колебаний вновь усаживается на кушетку и складывает на коленях руки. — Давно меня так не называли. Кто же ты такая, Саманта?
— Я… — пару раз выдыхаю и выпрямляюсь, — мы с другом пишем статью о том, что с вами произошло тринадцать лет назад.
— Статью? Обо мне? Удивительно.
— Я думаю, вас несправедливо обвинили в том, чего вы не совершали. Я хочу, чтобы справедливость восторжествовала, миссис Штольц. Мне…, мне хотелось бы услышать вашу версию событий и записать ее для народа.
— Народа? — удивляется она. — Никому нет дела до меня и моих проблем. — Уголки ее губ дергаются, а я не могу отделаться от ощущения, что Хельга мне кого-то напоминает. Я смотрю на нее, не скрывая интереса. Изучаю ее худую талию, светлые волосы. Разве мы с ней могли раньше встречаться? Не думаю. — Знаете, справедливости, по моему скромному мнению, не существует, и вы, юная леди, можете не тратить силы. Да…, моя жизнь давно перестала быть жизнью. Скорее, это существование, прозябание до того момента, пока не захлопнется крышка на моем гробу.
Молчу. Эрих неловко переминается с ноги на ногу, глядя на меня, но я смотрю лишь на слепую женщину. Она пожимает тонкие губы, превращая их в едва розоватую полоску. Ее жилистые ладони перебирают ткань юбки нервными движениями. Она переживает? Хочет что-то скрыть? Скорее всего, так и есть. Тяжело выдыхаю и говорю:
— Я должна узнать о том, что произошло тринадцать лет назад. Это важно для меня.
— Почему? — Женщина приподнимает острый подбородок. По ее глазам я бы могла сказать хоть что-то, увидеть в них сомнение или страх, но, к сожалению, заглянуть в них невозможно. Хельга молчаливо ожидает моего ответа, а я не знаю, что сказать. Почему мне так важно знать о том, что с ней случилось? Да потому что от этого буквально зависят жизни. Смотрю на ее лицо, и внезапно в голову будто ударяет молния. Снимок, который я отыскала в кабинете отца. О, Боже. Родители, Дэбра и Кристофер Обервилль, Демитрий Бофорт и русоволосая женщина с родинкой над губой. Вот откуда мне знакомо ее лицо! Я знаю ее, потому что она когда-то дружила с моими родителями.
— Хельга, — делаю шаг вперед. Женщина переводит на меня невидящий взгляд. — Вы знакомы с семьей де Веро? Знаете Эдварда и Сьюзен?
Уголки ее тонких губ дергаются. Она не может скрыть этой эмоции. Она нервничает, потому что что-то скрывает. Теперь я точно знаю. Но как добиться от нее признания?
— Вы не пишете статью, — Хельга говорит с уверенностью, не спрашивает. — Уходите.
— Расскажите мне, умоляю, — я подхожу к ней ближе, несмотря на протесты Эриха за спиной. — Прошу вас, это крайне важно. От этой информации зависит жизнь человека.
Конечно, я не уверена в этом, но такая ложь может повлиять на нее. Возможно, мне удастся вызвать в ней сочувствие, пробудить совесть. Хельга устало вздыхает, и в этом вздохе годы печали и горя. Если бы ее глаза могли плакать, она бы заплакала. Я чувствую, как невыносимо ей, слышу, как часто она дышит. Тонкая бледная рука женщины касается крошечной золотой цепочки на шее, нежно поглаживая ее. Я приглядываюсь и вижу на серебряном медальоне надпись — «Катарина». Меня передергивает. О, Господи. Катарина!
Едва сдерживаюсь от восклицания, когда Хельга заговаривает:
— Сьюзен — моя родная сестра. Клайв, мой супруг, ненавидел своего отца и никогда не оставил бы его фамилию, потому и взял мою. Так я осталась Хельгой Штольц, а она, безупречная Сью, стала Сьюзен де Веро, женой магната Верхнего Эдема.
Мои легкие отказываются работать. Я стою на месте, будто приросла к нему, не в состоянии сдвинуться хоть на шаг. Мозг протестует против этой информации. Хельга моя тетя? О, Боже мой. Быть не может!
— Вы жили раньше за стеной, — говорю я ровным голосом, и сама удивляюсь — как это я так смогла? — Вы были одной из них. Но вас подставили. Хельга, почему вас заперли в больнице Нижнего Эдема?
Женщина грациозно пожимает покатыми плечами, и я вижу в этом движении свою мать. Точь-в-точь.
— Потому что я видела слишком многое, — шепчет она, и, кажется, от печали ее голос сереет, тускнеет, теряет былую силу. — Мои глаза видели, как Крис и Демми схватили под руки мою дочь и поволокли вон из дома. Да. И это было последнее, что я видела в своей жизни. Дальше — пустота и тьма. Моя родная сестра закрыла меня здесь, Саманта. А мои собственные друзья отняли у меня и дочь, и мужа. Я ослепла, но задолго до пожара. Я не видела, что пригрела на своей груди клубок змей.
— Но как Сьюзен могла так с вами поступить? Вы ведь сестры… — мой голос дрожит, и краем глаза я вижу, как Эрих пытается подойти ко мне, чтобы утешить, но я поднимаю руку и отмахиваюсь от него. Главное сейчас — Хельга и ее рассказ. Меня всю раздирает от ужаса и в то же время нетерпения услышать горькую правду о семье. И она продолжает, однако теперь ее голос уже не так ровен, как раньше. Этот разговор задевает ее за живое.
Он убивает ее изнутри.
— Ее дочь болела, — поясняет она, и для меня все стает на свои места, — а…, а моя была здорова. И она отняла мою Катарину. — Не помню, как дышать. Закрываю пальцами рот и не могу не заплакать. Горькая правда лучше сладкой лжи? Нет, не лучше.
Правда умеет убивать.
Хельга судорожно дышит, хватаясь за сердце, за медальон на груди. Мне становится так плохо, что я не могу смотреть на нее. Бедная Хельга, у которой отняли самое дорогое, просидела долгие годы взаперти за то, чего не совершала. Ее собственная сестра разбила ей сердце, забрала душу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});